Орфей - Николай Полунин

Мир и законы Миров — это очень конкретно! На Той стороне мне разъяснили и это. Я запомнил очень хорошо.

Ощущения, подавляющей частью не осознанные ощущениями, но малому числу живущих попадало соприкасаться с золотом в таком количестве, что его парасвойство делалось паравлиянием. И влияло.

Да… Понимали это очень немногие, почти никто, и Богомолов, конечно, проделал уникальную работу. И огромную. Но Перевозчик, когда я прочел, взвесил, посмеиваясь, тонкие листики и положил, не боясь обжечься, в самую середину оранжево светящихся углей. И пламя, поднявшееся от страничек со сведениями, которые больше никому не собрать, было точно таким же, как пламя от моих костров из бумаги без единой строчки.

А мне было жаль. Правда. Я читал, и какая-то часть меня, долго дремавшая (я думал, что уже мертвая, но нет), а теперь просыпающаяся, уже прикидывала, намечала, выстраивала. Тему, сюжет, фабулу, героев. Зацепку, интригу, развязку. Богатый материал, что говорить. Читая, я успел сочинить весь роман, хотя, разумеется, сам еще не знал об этом. Но роман уже был во мне. Так делается. Так всегда бывает.

Бумага корчилась, обращаясь в пепел, а я думал, что это у меня как инстинкт. Как у охотничьей собаки. Что от этого никуда не денешься. И деваться незачем.

— «Золото — прекраснейший из металлов, — по памяти прочитал я. — С помощью золота можно не только делать все что угодно в этом мире, с его помощью можно извлечь души из чистилища и населить ими рай…» Так писал Христофор Колумб королю Фердинанду.

— Я знаю, — сказал Перевозчик. — Как говорят, ты будешь смеяться, но это я знаю тоже.

— Мне не хочется смеяться, — сказал я.

Женю я смог успокоить лишь глубоко за полночь. Сперва она все допытывалась, что это было со мной такое, потом гладила по щекам и плакала. Черт знает что, неужели это настолько плохо выглядит со стороны? Я-то никогда себя не видел. В ванной я прижег разодранное место на тыльной стороне левой ладони, правую закрывал гипс, взглянул на свое отражение мельком. Вроде ничего. Ежка за мной, как хвостик.

Мы легли в постель, и, прижав губы к самому ее уху, я долго шептал ей. Она изредка отстранялась, но видела, что я не шучу, и слушала дальше.

— Ну вот это пока все, — шепнул я и снова поцеловал ее ухо. Тонкая душистая раковинка, чуть острая, с маленькой приросшей мочкой.

— Пока?

— Угу. Ты, пожалуйста, усни теперь.

— А ты?

— Я еще не все обдумал.

— Тогда обдумывай. Только чур без оглядки на меня. Я хочу сказать, что я пойду с тобой куда угодно.

— Ты — Мария Волконская, Ты… кто там был еще из жен декабристов?

— Это нечестно. Их поехало за мужьями больше тридцати женщин, а помнят только Волконскую, ну еще двух-трех. Потому что она княгиня.

— Дворянства-то они были лишены. Кажется. А назови ты.

— Я тоже не помню.

— Вот видишь.

Ежик успокоилась, раз заговорила на отвлеченные темы. Я был рад этому. В голове еще звенело и покруживалось после «наката». Такого сильного, протяженного и глубокого у меня никогда не бывало. Еще бы. Зато теперь ясность. По крайней мере, у меня.

— Это было очень больно? — спросила она шепотом. И тоже в самое ухо. Молодец.

— Не особенно. Так…

— А что ты видел? Что-то ужасное? Про все… всех? Про нас с тобой? Плохо все будет?

— Про нас. Все будет хорошо. Уснешь?

— Постараюсь. Я тебе мешаю?

— Нет.

— А телефон так и не звонил. Кто тебе может звонить сюда?

— Не сюда. А кто — и сам точно не знаю. До нового дня?

— До нового дня.

Защемило сердце от новой — старой — возвратившейся нашей игры. Каждый раз, когда что-то вспоминалось и возвращалось, у меня щемило сердце. Я сделал строгое лицо.

— Спи, пьянчужка, и не смей ко мне приставать. Я старый мужчина. Поизносившийся.

— Поистаскавшийся. — Но это она сказала вслух. — Прибери там. А мне принеси рюмочку на сон грядущий. И кстати, книгу свою подай.

— Ты букв не различишь.

— Не в буквах суть. Я усну, обнимая ее вместо тебя, холодный.

Я принес Ежке терпкого венгерского рислинга. Положил на подушку рядом глянцевый том. Никаких чувств, когда сейчас в руках держал, не испытывал. Полный ноль. Ежик отпила вина и с глубокомысленным видом открыла книжку. Я движением тонкой руки, не глядя, был отпущен. У меня снова сердце трепыхнулось.

Я собирал тарелки, сгребал остатки. Прожевал кусок румяного поросячьего бока. Он и холодный был хорош. В гречневой каше темнела пропитанная жиром курага. Никаких апокалипсисов я не увидел в этом моем длиннейшем, мучительном «накате». Никаких чаш гнева, которые мне предстою унять, и язв, которые предстоит излечить. Ошибался Кузьмич в Крольчатнике. Даже обидно. Я налил себе пузырящейся минералки, а вино и пузатенький ликер убрал. Не обращай внимания, тебе совсем не хочется. Стал мыть посуду. Между прочим, горячая вода — это очень здорово. Пользуясь, мы об этом забываем, а зря. Водопровод — вот символ цивилизации. Древние римляне это понимали. Давай-давай, пользуйся, пока можно. Гипс мне совсем не мешал, я только опасался его намочить.

Апокалипсисов, ревущих кровавых толп, раскалывающегося Вселенского свода — ничего такого.

Было… шесть анамнезов. Шесть рассказов о… Шесть коротеньких судеб. Совсем коротеньких. Окончаний. Только и всего.

…Очертания предметов, деревьев и людей вдруг подпрыгивают, приближаются к самым глазам и сейчас же отскакивают неизмеримо далеко. Щелчок в ушах, но не снаружи, а изнутри. В голове — бац! Как задернули шторку. Из мутной темноты выплывают лица, голоса, белый потолок… и пропадают. Теперь навсегда. (Кузьма Евстафьевич Барабанов. Инсульт. 31 июля).

…Кружится, кружится, все легче, легче… ой! Воздух, кажется, посвистывает, пропуская в небо. Все выше и выше, и вниз страшно посмотреть. Но волшебный полет прерывается. Неуловимая секунда неподвижности — и вниз. К земле, от которой страшно, к зелено-серой. И вот он, настоящий свист воздуха. Рев… «Ну? И откуда она тут могла сверзиться? На сто метров вокруг никаких высоких зданий, деревьев, чего-то такого. Да бросьте, что я не вижу, как тело деформировано — вон, все в буграх да шишках от раздробленных костей. Почернело моментально. Что?.. Да нет, здесь километром пахнет, я ребят вскрывал, у которых парашюты не… Да какой вертолет, в ночной рубашке она с вертолета прыгала?» (Лариса Ивановна Бульцина. Несчастный случай, списанный в разряд странных. 1 августа).

…«Доктор, не помогает». — «А ничего страшного, милочка моя, я вам сейчас пропишу…» — «Доктор, у меня неоперабельный?» — «Чушь какая. Ты, голуба, трахайся поменьше. С эрозией незалеченной разве можно? Будет болеть. Ну, вы, девочки, как кошки, ей-Богу… Вот, держи, и с любовью воздержись!» — «Доктор, это же на наркотик рецепт. Вот штамп специальный, я знаю». — «Слушайте, Наталья Дмитриевна, не сердите меня! Идите, идите! Умные все стали… И дверь закройте, вот так. И чтоб ни-ни! Недельки через три покажетесь. До свиданья, до свиданья… Але! Какого! А, это ты. Ну. Ну. Ну. Ну и что? Что ты нервничаешь, у меня вон буквально минуту назад была. Ее тоже в стационар класть нечего, недельки две доходит — и алаверды. Между прочим, любопытный случай. Неклассический. Ну, всех благ». (Наталья Дмитриевна Красавина. Рак матки, метастазы в почках, печени, прямой кишке. 3 октября).

…А где тут моя заначка, моя заветная? Вот она, в уголочке. Фу, мерзко все ж таки до чего. Что за зелье-то? Плевать. Ну, бдагословясь… О… о?.. О-оо! Огонь! Огонь во мне! Все внутренности насквозь! О-о! О-ооооо!.. (Самуил Израэлевич Арон. Бытовой несчастный случай. Двести сорок граммов крепкой серной кислоты внутрь. 11 октября).

…Рот зажат, не крикнуть. Руки заломлены, не шевельнуть. Зачем она пошла тем переулком! Ох, город, большой город, добьешь ты девчонку из леса… Хоть бы кончал, гад, скорей, вонь невыносимая. Больно как… Горло! Петля! Зачем?! За… (Шафалович Ксения Тарасовна. Жертва маньяка-душителя. Преступник не обнаружен. 29 ноября).

…Необъяснимо. Отказали двигательные функции. Остановилось дыхание. Последний раз сократилось сердце. Пропал слух, утратилось осязание. Полторы минуты агонии. Отключился мозг. Все. Необъяснимо. (Владимир Владимирович Марченко. Необъяснимо. 11 декабря).

Только и всего.

Я составил вымытые тарелки в сушку, протер стол. Ай да я. Ежка спала без задних ног, роман дальше пятой страницы не надорвала даже. Я ей свеженький экземпляр зацепил. В телевизоре все каналы выключились… нет, один еще работает. Фильм про животных. Дюгонь аккуратно, как подстригальная машинка, ест траву по краю протоки.

Хорошее, «только и всего». Ничего себе «только и всего». Как со мной самим все было. Как будто я — на месте каждого из них. Но и выход я, кажется, знаю. Не выход — ход. Ход ферзем. Страшненько, конечно. И если сработает, страшно, и если не сработает — еше страшнее. А больше ничего не поделаешь. Потому что что-то делать так и так надо.