ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Быков

— Не дурак,— понятливо отозвался Васильич.

— Ну, спасибо. Я завтра вернусь.

— С Богом.

Во дворе раздался рев машины — машина у губернатора была громкая, БМВ.

— И что вы думаете делать?— поинтересовался Григорий.

— Я думаю прежде всего вызвать такси,— сказал губернатор,— и ехать до границы области. Там я думаю сесть в поезд и везти Ашу в Дегунино, это трое суток, Мстиславский порулит без меня.

В этот момент он рассуждал, конечно, не как государственный человек. Впрочем, он рассуждал и не как любовник, поскольку любовь к Аше была в этот миг ни при чем. Дело было в нем самом, в оскорбленном государственном чувстве. Он принес на алтарь своего дела все, что у него было. Он готов был служить на любом посту, куда бы его ни бросили. Двадцать лет его безупречной службы в разных качествах и на разных должностях были перечеркнуты разом, в один день, из-за того, что он отказался прислушиваться к дурацкому суеверию. Ну а что такого, спросил ненавистный внутренний голос, чем ты недоволен? Разве не из-за таких же идиотских суеверий вроде недостаточного почтения к куску тряпки или набору бездарных рифм люди шли на каторгу, а то и на виселицу? Разве не такими же суевериями ты упивался, называя их прекрасной бессмыслицей? Разве не спорил ты с либеральной сволочью, утверждавшей, что государство — большая жилконтора или прачечная? Разве не доказывал ты, что государство — наместник небесной Родины на земле? Получи, хлебай полной ложкой: если государство, как ты полагал, живет великими мифами,— вот тебе один из них, древнее пророчество; принести в жертву ты должен свою женщину и своего ребенка. Черт с ней, с этой женщиной,— в конце концов, ты всегда считал ее своей слабостью. О ребенке ты пока ничего не знаешь, он пока зародыш и человеком станет через пять месяцев, если до того его не выбьют из матери сапогами. Дело в принципе: тебя, кажется, что-то не устраивает? Может быть, тебя смущает свиноподобность Хрюничева? Ну, а если бы на его месте был вестернизированный красавец вроде тебя, подтянутый и безупречно одетый, с хобби поблагороднее охоты и рыболовства? Не ты ли утверждал, что в истории и государстве роль личности ничтожна, а уж внешний вид личности подавно не имеет никакого значения? Один объект государственной воли должен сдать мучителям другой объект государственной воли, причем о причинах спрашивать западло: государственная необходимость, обладая ветхозаветным величием, не снисходит до мотивировок. Тем, кого ты сек, тоже, вероятно, казалось, что делать это не обязательно. Заткнись, сказал он себе. Любой обиженный немедленно начинает проповедовать свободу, понимаемую как отказ от любой ценности. Я не дам допустить сюда свободу, я не допущу ее даже в свое сознание. Я ненавижу этот ЖДовский фантом, нужный ЖДам только для того, чтобы искоренить уже всякую память о свободе как таковой. Два главных врага человека — свобода и простота. Я не дам ничего упростить, не дам отменить ни одного ритуала, ни на секунду не ослаблю самодисциплины, ибо свобода начинает с того, что упраздняет порядок, чтобы на место его водрузить произвол. Я государственник и умру государственником, но мое государство вечно перехлестывает, плодя врагов. Я никогда не плодил врагов — и не дам этого делать моему государству. Я не стану его врагом. Я дам ему время разобраться в приступе безумия, а потом все пойдет по-прежнему. Я еще губернатор.

Заиграл мобильный. Его вызывала Москва.

— Я вас слушаю, Алексей Петров,— сказал в трубке сиплый голос Тарабарова.

— Это я вас слушаю, Николай Филиппович.

— Нет, Алексей Петров, это ты мне должен сказать, как ты выполнил директиву. Время отчетное, сам должен помнить.

— Я выполнил директиву,— ровно сказал Бороздин.

— Каким образом, Алексей Петров?

— Я отвез девушку к ее родне и больше с нею видеться не намерен.

— В уши-то мне не ссы, Алексей Петров!— прикрикнул Тарабаров.— Думаешь, у ее родни поста не поставили? Я тебе что сказал, Алексей Петров?! Государева служба — это цицю сосать, ты думаешь? Ты цицю хочешь сосать? Я на тебя возлагаю в двадцать четыре часа…

— Это я на вас возлагаю, Николай Филиппов,— сказал Бороздин.— Не тяжело вам там, нет? С большим прибором возлагаю. Пошел на хуй, рожа красная.

При этих словах порыв мокрого ветра распахнул форточку и ворвался в окно.

— Никогда при мне это слово не говори,— раздельно произнесла Аша.— У него при мне сила есть.

Губернатор представил, как западный ветер хуй в эту самую секунду налетел на Тарабарова и опрокинул его вместе с креслом. Ему стало весело.

— Ладно, надо собираться. Спасибо, Гриша.

— И куда вы сейчас?— спросил Григорий.

— Да есть куда,— вдруг ответила Аша.— Я знаю тут дороги, выйдем. На краю города машину возьмем, деньги у меня припрятаны. Я все припрятывала, что ты давал. Там на попутной доедем до другого города, где не ищут пока. В электричку сядем да в Дегунино поедем. Я все деревни тут знаю, знаю, где волки, где так себе люди. К волкам нам нельзя, но до Дегунина и они не тронут. А так себе люди везде мне приют окажут. Слово я такое знаю. Пойдем, губернатор, а то, неровен час, и сюда сейчас припожалуют…

Они спустились по темной лестнице. Дождь перестал, и крупные мохнатые звезды показались в тучах, как заплаканные глаза между слипшимися ресницами.

— Вот ты и бегаешь, как заяц, государев человек,— сказала ему Аша.— И все твое государство.

— Подожди, недолго мне бегать,— сказал Бороздин.

— И то, недолго. Хорошо еще, если добежим. Ладно, пошли.

Она долго вела его темными дворами, среди каких-то ям, рытвин, канав, брошенных тряпок, мотков проволоки, свалок… Много, слишком много было земли. Ее не обрабатывали, она замусоривалась, на ней рос бурьян, ее рыли и уродовали, начинали прокладывать дороги и бросали, строили дома и недостраивали. Губернатор никогда еще не ходил по окраинам. Его пронзила внезапная мысль о том, что именно среди этих еле освещенных халуп, на свалках, в ямах и колодцах, где живут васьки или прячут трупы, ему придется теперь ночевать. Запах мокрой земли мешался со смрадом помоек. Все раскисало, разлелось, пузырилось, и ничему больше он не был хозяин.

— Долго нам идти?— спросил он.

— Долго, кружной путь. Много у тебя денег с собой?

— На карточке хватает. Карточка с собой.

— Надо будет снять. Заблокируют они тебе.

— Хорошо, в городе снимем.

— Ты не робей,— сказала она вдруг.— До Дегунина довезу, а там, глядишь, все получится. Этот ребенок, что во мне,— он ребенок не простой. Большую силу мне дает, кстати. Я до него помнишь какая слабая была? Ветром шатало. А теперь дойду. До Дегунина дойду, и до гор дойду. И тебя доведу, куда скажешь. Ты потом сюда вернешься, тебя наши любят. А твои простят, у них мало таких, умных-то.

— Видно будет,— сказал Бороздин.

— Нам бы до электрички добраться,— сказала она.— Где железная дорога, я проживу.

3

В соседнем городе он снял с карточки все деньги, и вовремя: когда два часа спустя, на вокзале, решил проверить, заблокировали ли счет,— доступа к нему и впрямь не оказалось. Деньги Аша заботливо рассовала по его и своим карманам; он думал, что после бессонной ночи и пяти часов в тряском междугородном автобусе она будет чуть жива,— но она словно крепла с каждым шагом, и состояние бездомности было для нее самым естественным. И то сказать, она не радовалась, когда он ввел ее в свои хоромы,— с чего ей было огорчаться, когда всего этого больше не было? Оно ведь было чужое, не свое.

— Мы давно так привыкли,— сказала она, угадав его мысли.— У нас своего, почитай, и нет ничего. На своей земле, как на чужой. Странствие — самое наше дело. Васьки тоже все странствуют, их за это святыми людьми зовут. Они потому и странствуют, что мир этим спасают.

— Как спасают?— машинально спросил Бороздин.

— А чтобы начало не началось. Они по кругу ходят, вот и спасают. Может, весь мир на них держится.

— Почему?

— Должность такая, кружиться. Вы их васьками называете, а у нас они соколы. Сокол — он окол ходит, круг рисует. Они кружатся, а кольцо ими держится. Теперь-то можно и тебе знать,— добавила она снисходительно,— теперь ты сам вроде как без дома, без дела. Немного — и сокол станешь.

— А волк?

— Волком родиться надо,— обиделась она.

— И что, васьки у вас — святые?

— Святые. Святей — только те, что дорогу строят.

— Какую дорогу?— не понял Бороздин.

— Разную. Раньше такую топтали, теперь железную делают. Железную дорогу строить — это самое святое дело.

— Это зачем?— не понял он.

— Это еще не время. Будет пора — тогда расскажу.

Она рассказывала ему это, как раз когда они подходили к вокзалу. На вокзале в этот день отчего-то проводилась спецоперация по отлову васек, так что Бороздину с Ашей, можно сказать, повезло. Сам Бороздин в бытность губернатором, случалось, несколько раз санкционировал прямые отловы — в особенности когда дело касалось васят, развозимых по приютам,— но особенно старался не зверствовать: в конце концов, от васек не было особого вреда, а что такое распределители, он знал, ездил в показательный московский васятник, когда для губернаторов сделали экскурсию под руководством все того же Тарабарова. Прежде чем они попадали в васятники, их подолгу морили в обезьянниках, досматривали, выясняли обстоятельства, а проще сказать — выбивали из них сведения; половина васек никаких сведений не помнила, и за это их били снова, уже без всякого смысла. Если бы по страшной, невообразимой немилости судьбы губернатору выпала бы судьба работать в обезьяннике или васеприемнике, он бы, вероятно, тоже бил васек. Хуже такой участи была только участь самого васьки.