Ставка — жизнь. Владимир Маяковский и его круг. - Бенгт Янгфельдт

Едва прибыв в Париж, Маяковский получил письмо от Лили: она повторила все подробности списка с некоторыми дополнениями: предохранители спереди и сзади, добавочный прожектор сбоку, электрическая прочищалка для переднего стекла, фонарик сзади с надписью stop, стрелки электрические, показывающие, куда поворачивает машина, теплую попонку, чтобы не замерзала вода… «Цвет и форму (закрытую… открытую…) на твой и Эличкин вкус. Только чтобы не была похожа на такси. Лучше всего Buick eller Renault только не Amilcar! Завтра утром начинаю учиться управлять». «Вся надежда на Малик, — ответил Маяковский, — хочет подписать со мной договор — в зависимости от качества пьесы». Он «усиленно» дописывает ее и на машины пока только «облизывается» — «смотрел специально автосалон».

Лили разочарована. «Щеник! У-УУ-УУУ-УУУУ!..!..!.. Волосит! Ууууууу-у-у!!! — отвечает она 28 октября. — Неужели не будет автомобильчита! А я так замечательно научилась ездить!!! Пожалуйста!» Маяковский делал все возможное, чтобы удовлетворить желания Лили, и в поисках денег он пытается заинтересовать режиссера Рене Клера киносценарием, над которым работает. «Что с Рене Клером? — обеспокоенно спрашивает Лили. — Если не хватит денег, то пошли хоть (через Амторг) 450 долларов на Фордик без запасных частей». Несмотря на то что кинопроект не осуществился, 10 ноября Маяковский смог телеграфировать Лили: «Покупаю рено. Красавец серой масти 6 сил 4 цилиндра кондуит интерьер». Через несколько дней он сообщил, что «денежков с помощью добрых душ на свете я наскребу и назаработаю». Он прилагает рисунок машины, сообщая, что пробудет еще какое-то время в Париже, «чтоб самому принять машинку с завода упаковать и послать, а то заканителится на месяцы». А пока он «раздраконивает пьесу и сценарий это первый бензин который пытается сожрать реношка».

Маяковский купил самую дешевую модель. Стоила она 20 тысяч франков, что сегодня соответствует приблизительно 10 тысячам евро. Машину доставили в Москву в январе 1929 года.

Идеал и одеяло

Сценарий, которым Маяковский пытался заинтересовать Рене Клера, назывался «Идеал и одеяло»; он сохранился в виде эскиза сценария на французском языке:

Маяковский любит женщин. Маяковского любят женщины. Человек с возвышенными чувствами, он ищет идеальную женщину. Он даже принялся читать Толстого. Он мысленно создает идеальные существа, он обещает себе связать судьбу только с женщиной, которая будет отвечать его идеалу, — но всегда наталкивается на других женщин.

Такая «другая женщина» однажды выходила из своего «роллса» и упала бы. Если бы идеалист не поддержал ее. Связь с ней — пошлая, чувственная и бурная — оказалась как раз такой связью, которой Маяковский хотел избежать. Эта связь тяготила его, тем более что вызвав по телефону чей-то номер, указанный в письме, которое случайно попало ему в руки, он пленился женским голосом, глубоко человечным и волнующим. Но знакомство не пошло дальше разговоров, писем, и лишь однажды ему привиделся ускользающий образ с письмом в протянутой руке. С тем большей яростью возвращался он к неотвратимой любовнице, не теряя надежды освободиться от нее и мечтая о любимой незнакомке.

Годы поисков, которым любовница препятствовала всеми средствами, наконец поколебали упорство незнакомки. Она сказала, что будет ему принадлежать, и он очищается, порывая со своей земной любовью. Окруженная тайнами, незнакомка увезена к месту великолепной встречи. Преисполненный счастливого предчувствия, Маяковский идет навстречу началу и концу своей жизни.

Первый поворот головы — и его незнакомка — это та женщина, с которой он провел все эти годы и которую он только что покинул.

Поэт разрывается между плотской любовью («одеялом») и чистой любовью («идеалом») — он мечтает о совершенной любви, а этот мотив характерен и для любовной лирики Маяковского, который «навек / любовью ранен». Но даже если главное действующее лицо носит имя автора, нельзя проводить слишком прямые параллели с его жизнью. Маяковский жил «все эти годы» с Лили, Лили хотела машину — пусть не «роллс-ройс», — но их отношения не были «вульгарными», напротив. Любовница из сценария — не конкретная женщина, а метафора эроса, плотской любви, которой, как это часто бывает у Маяковского, противопоставляется идеальная любовь, агапе. Но в определенном смысле сценарий «Идеал и одеяло» действительно автобиографичен: он отражает тоску Маяковского по новой любви именно в это время, осенью 1928 года.

Две Элли

Маяковский подробно информировал Лили о покупке автомобиля, но были вещи, о которых он молчал. «Поезжай куда нибудь отдохнуть! — призывала его Лили в первом письме в Париж. — Поцелуй Эличку, скажи чтобы послала тебя отдохнуть и чтобы написала». «К сожалению я в Париже который мне надоел до бесчувствия тошноты и отвращения, — ответил Маяковский. — Сегодня еду на пару дней в Ниццу (навернулись знакомицы) и выберу где отдыхать. Или обоснуюсь на 4 недели в Ницце или вернусь в Германию. Без отдыха работать не могу совершенно!»

«Знакомицами» Маяковского были две говорящие по-французски молодые женщины, которых Маяковский взял с собой для того, чтобы скрыть настоящую цель поездки — встречу с Элли Джонс и их дочерью, проводившими лето в Ницце. Поездка заранее не планировалась — о том, что обе Элли находятся во Франции, Маяковский узнал, случайно встретив в Париже общую нью-йоркскую знакомую.

Визит в Ниццу получился коротким: из Парижа Маяковский уехал 20 октября, а вернулся уже 25-го. Об этой встрече известно только то, что Элли рассказывала. Патриции через пятьдесят лет. На ее вопрос, почему он не приехал один, он ответил, по словам Элли: «Я не хотел смущать тебя». Они долго стояли, обнявшись, а потом пошли в номер к Маяковскому, где из-за проливного дождя Элли пришлось переночевать. Они проговорили всю ночь в слезах и уснули в объятьях друг друга только под утро. Но близости между ними не было. Элли было трудно противостоять Маяковскому, но она боялась снова забеременеть. Оба понимали, что никогда не смогут создать семью, ни в США, ни в СССР, и что их отношения лишены перспективы.

На следующий день после возвращения в Париж Маяковский написал письмо «двум милым, двум родным Элли», единственное сохранившееся:

Я по Вас уже весь изсоскучился.

Мечтаю приехать к Вам еще хотя б на неделю. Примите? Обласкаете?

Ответьте пожалуйста.

Paris 29 Rue Campagne Premiere Hotel Istria. (Боюсь только не осталось бы и это мечтанием. Если смогу — выеду Ниццу среду-четверг.)

Я жалею что быстрота и случайность приезда не дала мне возможность раздуть себе щеки здоровьем, как это вам бы нравилось. Надеюсь в Ницце вылосниться и предстать Вам во всей улыбающейся красе.

Напишите пожалуйста быстро-быстро.

Целую Вам все восемь лап.

Почти одновременно, 27 октября, Элли написала Маяковскому письмо, от которого сохранился только конверт. Получив через два дня ответ от Маяковского, она снова написала ему:

Конечно, уродище, Вам будут рады! <…> Немедленно телеграфируйте о Вашем решении. Мы Вас встретим! <…> Четыре лапы спят! Поцеловали в правую щеку за или для Володи, в левую для мамы. Потом объясняли долго, чтобы не перепутать, что именно на правой Володин поцелуй. <…> Если не сможете приехать — знайте, что в Ницце будут две очень огорченные Элли — и пишите нам часто. Пришлите комочек снега из Москвы. Я думаю, что помешалась бы от радости, если бы очутилась там. Вы мне опять снитесь все время!

В Ниццу Маяковский не вернулся; похоже, что без ответа осталось и письмо Элли, чье следующее письмо (первая страница которого не сохранилась) — смесь нежностей и упреков ему. Оно датировано 8 ноября:

Вы сказали: «Мы так долго лгали, лгите еще». Теперь говорю — если все Вами сказанное здесь, было из вежливости — будьте еще вежливы, если это Вам не страшно трудно. Вы себе представить не можете, как я изнервничалась за эту неделю! Я не знаю, о чем Вы думаете — но мне и так тяжело — я вас не очень люблю — а просто люблю. Зачем мне делать еще больнее. Тогда не нужно было приезжать. Или и первое письмо не написать. Я же просила Вас телеграфировать! Некогда? Сразу двух Элли забыли? Или быть может не понравилось мое письмо? Или не интересно ехать к простуженным женщинам, которые дают к тому же буржуазные наставления.

Родной! Пожалуйста (девочка говорит: bitte, bitte, bitte) никогда не оставляй меня в неизвестности. Я совершенно схожу с ума! И если не хочешь мне писать — скажи — Это мое последнее письмо — как-то не пишется. Или что-нибудь такое. Только так слушать и волноваться при каждых шагах в коридоре, при стуке в дверь — даже жутко. <…>

[Девочка] все время выбегала на балкон, думала, что Вы должны приехать в автомобиле. Потом я плакала и она меня утешала и грозилась, что сладкого не даст. Я стала ей объяснять в чем дело, сказала: «Volodja ist dumm und ungezogen» не только не приехал, но и не написал. С тем, что это невоспитанно, она, очевидно, согласилась — но сказала решительно — «Володя ist nich dumm — Сережа ist dumm». <…>