Подмены - Григорий Ряжский

Заболел. С Киркой в тот вечер расстался по-быстрому, не хотелось даже парой фраз обменяться, пачкать впечатление, – и так понимал, что, кроме очередной дурости, тот ничего не скажет. Оставалось лишь решить, в какое поступать из трёх возможных столичных заведений, где со мной, Гариком Грузиновым-Дворкиным, сделают так, чтобы научиться острым и по сердцу: и – сам, и – себе же самому. Уже видел, как несут цветы, как орут с галёрки, светясь зрачками, как нервничают, завидуя, московские барышни из хороших семей насчёт того, что принадлежу не им, а тем, с кем даже не имеют чести они быть знакомы. Как в очередь выстраиваются именитые режиссёры, дабы заполучить Гарика Грузинова, к этому времени уже ополовиненного, тоже без лишней уже чёрточки, чтобы, не дай бог, не смазать возвышенность и благородство дворянской фамилии этим незвучным, не пойми какого корня дедовым добавком.

Моисей мой не возражал, ощутив мой же бешеный настрой на творчество и удачу будущей жизни. Баба Анна, ясное дело, засомневалась, но виду не подала: лишь улыбнулась тихой своей, славной улыбкой, а когда выходила из столовой, между делом перекрестилась. Тогда мы ещё не знали, что через два года ей поставят диагноз – онкология. Умирание пообещают быстрое, а насчёт того, мучительное или нет, – как выйдет.

Стоял июнь девяностого. Неприкасаемый Ильич уже с год или около того числился в вурдалаках – кровавых и больше никаких, красуясь этим суровым приговором на заборах, гаражах и железнодорожных насыпях. И никому не хотелось никого поправлять – свобода, господа!

Седьмого числа к власти пришёл патриарх Алексий, и дед Моисей, чуть ёрничая, от лица всех иудеев Московской хоральной синагоги поздравил меня, как выкреста, с этим важным событием. Я, признаться, несколько растерялся, поскольку до сих пор дедушка не позволял себе не только чего-либо подобного, но и мало-мальски сомнительного высказывания в отношении веры и вероисповедания. Раньше у нас в доме неизменно присутствовал устойчивый баланс сил, не только не противоборствующих одна другой, но и, напротив, уважительно соседствующих друг с другом. Наша сторона, православная, в составе бабы Анны и меня, примыкающая, само собой, к чисто христианскому большинству, была довольно неоднородна. Анна Альбертовна истинно верила, регулярно посещая храм напротив, ставя свечки и порой опуская металлический рубль в щёлку фанерного ящика при входе. Я же, в отличие от неё, в православных больше числился, чем честно верил, – да и то лишь благодаря случившемуся в грудном возрасте крестильному факту. Таким образом, дедушка впервые открыто нарушил баланс, после чего я просто не мог его не спросить:

– Дед, для чего ты меня поздравил? Это что, издёвка? Может, объяснишь?

– Конечно, милый, – спокойно отреагировал дедушка, – ну конечно объясню. Я сказал это, желая проверить твою реакцию на мои слова. У тебя через месяц экзамены, и я хочу, чтобы ты отбил вопрос приёмной комиссии не просто достойно, но ещё и проявив способности, которыми ты, возможно, обладаешь. Но только лично я их пока никак не обнаруживаю. Так что без обид, Гаринька. Просто подумай о том, что я тебе сказал, и постарайся приготовиться должным образом. Забудь о них, о самих людях, когда они же тебя озадачат. Делай так, как делаешь это в жизни: искренне любя или, скажем, точно так же в этот момент ненавидя предмет или сущность. И помни – каждое слово твоё, каждый жест или мысль найдут для себя место в пространстве разума. Ты же в то время, пока будешь создавать образ, попробуй настроить внутренние антенны на мысли твоих экзаменаторов. Наверняка они в этот момент обитают где-то поблизости от тебя и от них же самих. Найди нужный центр и просто войди в него. Услышь. Ощути. И сделай так, чтобы они услышали тебя.

Было мудрёно, но, кажется, я что-то понял тогда, извлёкши из дедовых слов некий сущностный момент. Вероятно, мы просто совпали с ним по образу мысли, как родные, глубоко чувствующие кровную связь люди. Другое дело, хватит ли мне воли убедить в этом театральных профессионалов.

Размышляя о том, я не заметил, как подступил июль. Уже повсюду, кучками и в розницу, лежал чёртов пух, наваленный на московский асфальт не добитыми городской отравой тополями. Часть пуха, задетая ветром, взметалась вверх и, забивая ноздри, частично попадала в рот. Я отплёвывался, двигаясь в сторону Тверской, куда шёл не сдаваться – иначе как бы смог я, Гарри Грузинов, смотреть в глаза моего доброго и единственного наставника Моисея Дворкина.

Не скрою, нервничал, и довольно сильно, потому что, подав сразу в три места, я успел уже провалиться в Щуке и Гитисе. Осваивая первую из версий большого светлого будущего, срезался ещё на стадии отборочного прослушивания. В ходе второго варианта, кое-как его одолев, – недобрал сколько-то баллов на творческом испытании. Басня оказалась не моей, и, к несчастью, я понял это слишком поздно. Оставалась Школа-студия МХАТ. Последний этап заключался в профессиональном испытании качеств, без которых артист пуст, как некрещёный поп: проверка голоса, речь, пластические данные, координация движений, музыкальные возможности и всё подобное этому. Никогда не думал, что путь к моему неземному, будто скинутому из космоса «Хлестакову», лежит через рутинные, одинаково скучные стихи и басни, так и не давшие, как я себя ни уговаривал, подпитки ни сердцу, ни уму. Кроме того, было немного совестно перед близкими: я долбил – дед проверял стихи, Анна Альбертовна – басни. Затем они менялись местами, хотя выражения их лиц оставались одинаково невозмутимыми. И если бы в последний день испытаний случился облом, я не знаю, как бы стал жить дальше, рядом с дорогими мне людьми, чьи надежды пришлось бы обрушить.

Однако не обрушил. Просто не выпустил из рук, не дал шанса. И вновь благодаря деду. Накануне вечером он зашёл ко мне и подал в руки папку, перехваченную красной тесёмкой. Сказал:

– Почитай, у тебя есть ночь. Это рукопись нашего соседа по Каляевке. Засыпешься завтра – значит дело изначально не твоё. И не пыжься, когда будешь представлять чужую жизнь, помни о том, что я тебе сказал: сфера разума едина для всех.

Я шёл по Тверской, приближаясь к месту испытания моего неведомого таланта, который даст мне право забираться в чужие шкуры, петь чужие песни, молиться посторонним богам. Я уже не знал, какое из потрясений было ощутимей – «Хлестаков» или история Деворы и Ицхака Рубинштейн. Не знаю, для чего Моисей всучил мне исповедь Ицхака: я читал её всю ночь, а к утру почувствовал, что именно она мне и сбила фокус. Театр, учёба, карьера большого артиста, весь этот горячечный внутренний призыв, что так мощно сигналил из-под рёбер, – всё разом отступило, освободив место для трезвых раздумий и печали. То настоящее, хоронившееся между строчек, жёсткой вязью и с твёрдым правым наклоном букв выписанное стариковской рукой, уже тогда начинало одолевать во мне призрачное актёрство, но только я об этом ещё не догадывался. Сама по себе история наших соседей была трагичной, непостижимой, просто ужасающей, однако содержавшаяся в ней поразительная правда пронизана была настолько мощным и высоким духом и несла с собой такую справедливость, что не могла не взволновать меня настолько, что, идя на экзамен, я уже внутренне готов был к провалу. Хлестаков, легкомысленно мотая полами расшитого золотом кафтана, улыбался и с издёвкой подмигивал мне с ближайшего облака, легко сорвавшегося с недавней ещё космической выси. Он просто сидел и дурковато болтал ногами, напуская зловредного тумана в голову мою и глаза.

Они просили изобразить короткую жанровую сцену, любую, на мой собственный выбор. Мне было всё равно, и потому я начал с привычного и милого сердцу – с собственного деда, с того, как он собирается на лекции. Только сейчас он был не Моисей, а я сам. Начал с того, что с отрешённым видом соорудил на шее у себя бабочку, якобы вывязав сложный узел увеличенной пышности, после чего, осмотрев себя в воображаемом зеркале и одобрительно покивав, мой герой приступил к главному – перекрытию головы жидкими прядями и посадкой кончиков волос на клей с противоположной стороны лысого черепа. Затем – отошёл. И вновь приблизился к зеркалу. И снова, уже окончательно довольный, утвердительно кивнул.

Хотелось плакать, а выходило смешно.

Жизнь продолжалась, и члены экзаменационной комиссии, кажется, это поняли.

И с этим согласились.

Меня приняли.

На этом всё закончилось.

Верней, просто не началось. Ничего. Произошла не более чем подмена. Рукопись Рубинштейна разом изменила меня, одарив талантом всего на час – тем самым, которого не было во мне никогда, который я придумал для себя, прикоснувшись к чужому дару. Дед же, выступив посредником, просто сшиб мне прицел, на какое-то время сделав меня не мной. И наверно, был прав, иначе я и теперь бы ненавидел себя за полную профнепригодность в деле, которое попросту приснилось мне в силу повышенной чувствительности и тяги к прекрасному.