Подмены - Григорий Ряжский

– Ну понимаешь… – протяжно завёл я непривычную для себя песню, лихорадочно встраивая драматургический извив в предстоящее повествование, – Дворкины вообще-то происходят от Деборы. Или Деворы. Она же Двойра, если коротко. Это имя такое библейское, женское.

– Библейское? – искренне удивился «дед». – А при чём тут Библия, они там кто в ней, ваши Деворы-то? Святые, что ли?

И снова надо было реагировать, по возможности обойдясь без очевидной лжи. Что я и попытался сделать.

– Видишь ли, она за справедливость была, уже изначально. Потому что числилась одной из Судей Израилевых. Ну и говорят, что няней у Ревекки тоже была. Заодно. Мне дедушка рассказывал, когда я ещё совсем маленький был.

– Стоп, это какой-такой Ривеки? – озадачился «дед». – Это она чего, жидовочка, что ли, получается? С Израи́ля сама?

Именно в этот момент я догадался, что промахнулся, сам же себя перехитрил. Мне стало немного не по себе, поскольку случай, как я уже понимал, грозил обернуться и полным раскрытием основ, и частичным нарушением устоявшегося баланса отношений внутри первого взвода.

– Да нет же, нет, ты чего! – неопределённо воскликнул я и как бы случайно уколол палец о кончик иглы. Тут же в месте укола выступила капелька крови, что дало возможность, пока я её всасывал, придумать спасительную версию частичного ухода от досадной действительности. И выдал, и даже не наобум, – вспомнил якобы дедушкины рассказы времён очаковских:

– Этим именем ещё при царе-батюшке старообрядцев называли. И монашество его любило, имя это. Всё же как-никак оно оттуда происходит… – Я многозначительно глянул в потолок, намекая на потусторонние божественные силы, обделённые любым национальным признаком. Однако одного вялого намёка оказалось недостаточно, чтобы усыпить солдатскую бдительность. Заинтересовавшись, к разговору подтянулись другие пацаны.

– Хочешь сказать, все старообрядцы поголовно из жидов, что ли? – настороженно, но всё ещё беззлобно справился ефрейтор, тоже из «дедов». – И монахи наши, значит, чистые души, тоже не от русской нации идут? Какие, мля, Ривеки, ты чего, парень? У одного моего другана жёнин племяш в эти самые монахи подался. Хоть с перепою, а ушёл в леса. Говорили ещё, схиму какую-то на себя надел. А после к монастырю прибился в Волочке, то ли Вышнем, то ли просто. И стал монах, натуральный. – Ефрейтор недоуменно развёл руками и пристально всмотрелся в моё лицо. – Так, по-твоему, получается, теперь он после всего этого доброго и хорошего иудой пархатым заделался?

Теперь надо было слегка отступить, оставив крупицу пространства, хотя бы на один короткий, но спасительный шаг.

«Может, удастся выскользнуть по недоразумению, – мысленно обнадёжил я себя, – или хотя бы оттянуть эту мутную историю до отбоя, когда свидетелей станет меньше, а уже с одним-то интересантом договориться куда легче. И на кой хрен я им про Израиль этот и Ревекку?»

Я уже прикинул, что именно из дедушкиной посылки сразу же пошлю «дедáм», не дожидаясь приказного намёка. И решил – всё. Всё целиком отдам на откуп, даже не распечатав, тем самым доказав преданность старшим, а попутно продемонстрировав широту русской души. Изымут разве что письмо, если будет такое вложение. На словах же произнёс, рассчитывая на понимание и увод дурной темы в чистое наукообразие:

– Да я ничего, пацаны, и Ревекка эта сама по себе тут не пляшет. Дело в матрономике, и больше ни в чём.

– Это как? – синхронно насторожились деды́. – Это про что ещё?

– Ну понимаете, братцы, – миролюбиво начал я, стараясь не делать лишних пауз, – одной из особенностей еврейской ономастики является довольно большая доля фамилий, образованных от матронимов. Ну это всё, что получается от имени матери, все производные значения – фамилии, псевдонимы и даже прозвища.

– Это если типа Мамкин фамилия будет? – оживился ефрейтор.

– Или Батькин, – добавил первый «дед».

– Нет, пацаны, это – патроним, да и то не слишком корректно употреблённый, – немедля отреагировал я, почувствовав, что, возможно, удастся под такую сурдинку замотать ключевую тему, от которой и исходит главная опасность. Я ещё, помню, мягко улыбнулся тогда, исполнив приветливый реверанс в адрес двух дебилов, старших не по возрасту, но по службе, и продолжил собственное толкование полной исторической неправды: – А вообще, это объясняется той важной ролью, которая отводится матерям их еврейскими законами… – Тут я незаметно перевёл дух и, не теряя темпа, продолжил, уже будучи уверен, что практически выравнял шансы между предстоящим провалом и зыбким успехом: – А само женское имя, лежащее в основе фамилии, может брать начало не только в древнееврейском языке, а, например, ещё и в идиш. – В этом месте я внезапно остановился, сообразив, что невольно увлёкся, а это совершенно недопустимо в случае, когда речь идёт о прямой личной безопасности и добром русском имени. Но тут же подкрепил свои слова новым соображением: – Но это не основное, хлопцы, как вы понимаете, потому что главное – это то, что фамилия определяется не всякими там историческими отклонениями, а непосредственно суффиксом. Причём, заметьте, славянским! И обычно это «ин». Например, «Дворк-ин». Стало быть, в результате такого буквенного устройства фамилия делается окончательно славянской. И как правило, православной. Что и имеем на сегодня.

Мне казалось, что, обуреваемый нехорошим чувством, я уже нагромоздил достаточно мутного и малопонятного, тем самым настроив солдатскую аудиторию на миролюбивый лад, породив в ней неподдельное желание постигнуть свойства вещей, понятных всякому. Однако, будучи рядовым, я отчаянно заблуждался. Лица, в полном составе взвода электризуемых заграждений, по результату короткой просветительской лекции не сделались просветлённей, отнюдь нет. Всё было как раз наоборот. Удивление моим пояснением, начавшееся как довольно заурядное, практически в одночасье переросло в недобрую подозрительность. Кто-то приосанился, но поджавшись, как бы уже невольно готовя себя к броску в направлении нежданно явившегося врага. У другого зачесалось под носом, и, чтобы унять чесуху, он обхватил нос пальцами и упёр в меня тусклый взгляд. «Деды́» же, не сговариваясь, просто перекинулись глазами, в которых я с ужасом обнаружил вдруг все признаки неведомой мне ранее ненависти. Ну и презрение кое-какое имелось, там же, в коротких этих взглядах. В общем, всего понемногу, но всё – дурное, нехорошее, непривычное.

Надо было что-то делать, не для того я, Гарри Грузинов-Дворкин, так долго и тщательно скрывал природу своей чудаковатой фамилии: то мирно отшучиваясь, а то и дурачась наравне со всеми, или же делясь с вынужденно ближними присылаемым дедушкой обманным, но высококалорийным продуктом. Все эти тейглахи его, слепленные из орешков и кусочков теста на меду, эйер-кихелахи – сладкие-пресладкие коржики, а также путер-гебексы, являющие собой печенье с корицей в форме полумесяца, – всё улетало на ура, однако при этом выдавалось мной за восточные сладости, за турецкие рахат-лукумы с базара или же переупакованную магазинную халву египетской выделки.

«Знал бы дедушка, – огорчённо думал я, раздавая налево-направо плоды его гастрономических умений, – как внуку приходится изворачиваться, как в привычные моменты общего удовольствия безрадостно притворяется он душевным простаком, как тяжко порой осознавать ему свою воинскую неполноценность из-за этой глуповато скроенной фамилии сомнительного звучания».

Я любил, чтобы всё было на своих местах, как у дедушки. Включая так и не случившееся пока что место в собственной жизни, которое, не хуже прочего, также должно находиться в специально отведённом пространстве, невзирая ни на что. Там, дома, всё было понятно. Правда, до определённой поры, пока не вступило в голову от разочарования избранным делом. Однако этот огорчительный факт никак не коснулся дедушки, не задел даже полы вязаной безрукавки его любимого ошпаренного цвета. У дедушки всё светилось чистотой, уютом и покоем. Кастрюли горели ясной медью, сковороды, прицепленные за специально прилаженную скобу, висели головой вниз, равномерно распределясь по ранжиру, хромированные половники, все три, разной ёмкости, весело и беззаботно завершали идиллическую картину детства моего и отрочества. Здесь же, в том месте, куда я, недавний студент Школы-студии МХАТ, попал по явному недоразумению, всё было иначе. Здесь царствовала власть, и лучше прочего в этом месте работали законы сильного и неправого. «Там» надо было просто жить. Здесь – выживать, порой скрываясь от самого себя, не доверяя ближнему и презирая тех, кто всё это устроил.

– Так, погоди, погоди, – снова насупился ефрейтор, уже начавший что-то соображать, – а при чём еврейские матеря-то? Ты сам-то кто? Тоже от них образовался, что ли?