Великая война - Гаталица Александар

Когда охранники разбежались и когда волнения подошли к порогу их красивого дома, Сухомлиновым была предложена свобода. Двери открылись сами собой. После двухлетнего домашнего ареста возле них не было охраны, и Сухомлинова подошла к входной двери. У некогда удивительно красивой помощницы адвоката теперь были спутанные волосы, выпученные глаза и еще большая, чем прежде, грудь, на которой выделялись крупные соски. Время парижских кремов для их смягчения и генеральской формы давно прошло. Сухомлинова вышла из дома в тот момент, когда мимо, как стая одичавших собак, мчалась группа людей. Двое толкнули ее в плечо, и она упала на тротуар. Поднялась, посмотрела на канал, сияющий в утреннем солнце, словно там была не вода, а металл. Увидела вдали церковь Спаса на Крови, окутанную туманом, будто мехом песца. Заметила и обезумевших прохожих, грабивших какой-то магазинчик, где еще можно было найти муку, — и отступила назад.

Ее мир был чем-то другим. Величайшая шпионка, она могла бы стать королевой шпионок в ореховой скорлупе, если бы ей не снились дурные сны. Она закрыла за собой двери и увидела мужа, похожего на растрепанного рыжеволосого и рыжеусого Зевса, спустившегося на нижний этаж. «Что это за шум, Катенька?» — спросил он. «Ничего, — сказала она, — какие-то взбудораженные люди бегают взад-вперед. Кто его знает, что они ищут в этом большом мире. Но здесь они не могут нам причинить вреда. Поэтому, милый, мы и дальше будем оставаться в доме. У меня страшно болит голова и снятся плохие сны. Помассируй мне ступни, пожалуйста…»

Однако не все считали, что порог дома — «самая высокая вершина на свете». Доктор Честухин в своем доме на набережной Фонтанки чувствовал себя неуверенно. Он тоже собирался остаться там, где ему все знакомо, но окна квартиры выходили на улицу, и когда от близкого выстрела полопались все оконные стекла, он решил переселиться. Куда, он не знал. Как всякий порядочный русский, он подумал, что нужно найти гостиницу. Так, как будто бы ты на Капри или в Париже. Или, когда жена выгоняет вас из квартиры, вы идете в отель с любовницей. В 1917 году женой была революция, а в гостинице его не ждала никакая любовница. Герой войны доктор Честухин взял на руки Марусю и потащил за собой испуганную тетку Маргариту и прислугу Настю, собравшую в плетеный чемоданчик только немного вещей на всех. Они бежали, прячась от пуль, пытаясь спастись, и насилу добрались до гостиницы «Астория» на Исаакиевской площади недалеко от собора.

«Астория» со всем своим персоналом была одним из тех старинных зданий, ведущих необычную трехдневную жизнь, в которую включился и доктор, и вся его семья. Все здание превратилось в пятиэтажный корабль. Никто из персонала не уходил домой, вся гостиница стала домом для работавших в ней — приближенных и просветленных. Как они договорились, как организовались за эти несколько дней так, чтобы работать как одна большая самоуправляющаяся ловушка для постояльцев, трудно сказать. В этом виновата революция, наверняка революция, которая вытаскивает из каждого человека все самое лучшее и смешивает с самым худшим, так же как при тяжелой инфекции кровь смешивается с гноем.

В такую гостиницу и вошел доктор Честухин. Торопясь покинуть улицу, он почти ворвался в «Асторию» и споткнулся. Остановился возле вращающейся двери, выпрямился и, собрав все остатки прежнего достоинства, подошел к стойке регистрации так, как если бы находился на Капри или в Венеции. Ударил ладонью по колокольчику и заполнил перед любезным служащим анкету для проживания. Сказал, что остановится в гостинице на несколько дней, и на немного некорректный вопрос: «Есть ли у господина достаточное количество средств?» — только махнул рукой. Удивительно, но этот жест убедил служащего в том, что карманы доктора битком набиты деньгами.

В этом и не было сомнений, однако все деньги, что он захватил с собой, понадобятся доктору в ближайшие дни, поскольку «Астория» действовала как большой слаженный коллектив, охватывающий и истощающий обессилевшие днем души. За все в отеле нужно было платить, а постояльцы — вольно или невольно — вынуждены были разыгрывать важных особ. Будете ли вы спускаться на завтрак? Нет, ни в коем случае, окна банкетного зала выходят на улицу, к тому же это первый этаж, что весьма опасно. Поэтому вы вынуждены заказывать завтрак в номер, а это стоит шесть рублей. Днем то же самое происходит с обедом, вечером — с ужином. Если перед сном вы хотите почистить ботинки, то не сможете это сделать, поскольку в гостинице обувь чистят только трое служащих, у которых есть щетки. Хочется вам этого или нет, вам придется звать одного из них, а это будет стоить по три рубля за каждую пару. В номере, снятом доктором, четверо постояльцев, следовательно, двенадцать рублей. Если же вы не хотите чистить обувь, служащий любезно позвонит вам в дверь и крикнет: «Господин, сейчас время чистки обуви… Господин, откройте, нужно сдать вашу обувь в чистку». Когда вы откроете дверь, он, разумеется, спросит, сколько вас в номере. Пока вы в «Астории», все должны чистить обувь, и даже Маруся должна чистить свои туфельки, — таков обычай и таковы правила ухода за собой, и здесь они соблюдаются неукоснительно.

То же самое и с другими вещами: некрепко заваренный чай из гибискуса выйдет по рублю за чашку, и его положено пить, как лекарство, минимум раз в день, свежее белье меняется ежедневно, и это стоит два рубля, даже задать любой вопрос служащему на стойке регистрации обойдется в двадцать копеек независимо от того, знает он ответ на него или нет. Тот, кто выдерживает, остается в гостинице, счета оплачиваются в полдень и в восемь часов вечера. Пожалуйста, господин, очень приятно, мадам. До свидания, господин, нам очень приятно, что вы остановились в «Астории». Это было последнее, что услышал Честухин, когда, проведя три дня в этой гостинице-пиявке, истратил все деньги и решил вернуться в свой дом на набережной Фонтанки.

Но за эти три дня революция разгорелась неугасимым пожаром, и возвращение домой растянулось на целый день беготни, остановок и поворотов на боковые улицы, настолько же приближавших скитальцев к набережной Фонтанки, насколько и удалявших от нее. Сразу же после того, как они вышли из гостиницы, доктор, как набожный христианин, хотел войти в Исаакиевский собор, но возле входа один старик сказал ему: «Не входите, это зрелище не для детских глаз». А потом шепнул ему, будто доктор был его единственным другом на свете, что не прошло и десяти минут, как из собора вышли казаки с окровавленными руками и саблями. Они застали внутри двадцать полицейских, преданных революции и республике, спавших мертвым сном после патрулирования. Казаки тихо подошли к ним и некоторым свернули шею, а другим перерезали горло. Многие даже не проснулись и умерли во сне. Просто вздохнули и взвизгнули, как поросята, которых закалывают под Рождество. Никто не встал, никто из спящих даже не пытался обороняться…

«И вы тоже, господин, не входите», — повторяет этот добрый человек, но Честухин возражает: «Я врач, может быть, там все-таки есть выжившие». Оставляет Марусю с Маргаритой и входит в Исаакиевский собор. Сцена, представшая перед ним, напоминает живописное полотно: восковые тела и запекшаяся кровь, словно нанесенная на трупы густыми мазками. Вначале он ходит между погибшими, а затем начинает метаться и переворачивать их. Сквозь высокие окна собора пробивается голубоватый свет и смешивается с алым цветом крови на белых воротничках полицейских. Их тела неповоротливы и плохо гнутся, но кажутся теплыми, словно в них еще теплится жизнь. Он осматривает одного — мертв, второго, третьего, десятого, каждого… Все как на картине: на застывшем пальце сияет кольцо-печатка, из раскрытого рта блестит золотой зуб жертвы. Казаки проделали свою работу быстро. Не оставили в живых никого. Запах свернувшейся крови поднимается до самого купола, он настолько тяжел, что его не может выдержать ни один хирург. Доктор бежит, спотыкается и, наконец, снова выходит на площадь перед Исаакиевским собором. Коротко говорит: «Здесь для меня не оказалось работы, идем дальше». Старику оставляет какие-то мелкие деньги, а сам все еще ощущает запах мертвых.