Любожид - Эдуард Тополь

– О, спасибо! – сказала Катюша. – Сколько я вам должна?

– Да что вы, Катя! Это же пригласительные билеты. Бесплатно.

– Ну спасибо. – Она спрятала билеты в стол и положила перед собой лист бумаги. – Что будете брать?

– А что есть? – Рубинчик не был уверен, что Катя пойдет в ДЖ, но билеты ей пригодятся – для дантиста, автомеханика, начальника ЖЭКа…

– Да все есть. Вам мясо, рыбу? Или и то и другое?

– Мне, вы знаете, Катя, в дорогу. Я в отпуск еду, с семьей…

Катя посмотрела на него внимательным, долгим взглядом. Вздохнула и стала писать не спрашивая.

– Икру черную – могу дать три банки, не больше. Сервелат – советую взять четыре палки, это не портится. Еще буженину польскую – полкило. Купаты в банках и рулет телячий – по две штуки, больше не могу, это у нас осталось от буфета в Кремлевском Дворце. Рыбу возьмите копченую. Что еще? Мандарины? Яблоки? Шампанское?

– Если можно… – сказал Рубинчик.

Катя быстро протрещала на арифмометре весь столбец цен, который был в ее списке, написала на клочке бумаги общую сумму – 87 рублей 46 копеек – и сказала Рубинчику:

– Заплатите в кассу и отдайте чек в отдел расфасовки.

– Я знаю, Катя. Спасибо.

Он уже повернулся уйти, но она вдруг сказала:

– Лев Михайлович!

– Да, Катя?

– Разве вам у нас плохо было? Вы же все имели…

Рубинчик посмотрел ей в глаза. В ее глазах не было ни издевки, ни партийного презрения к очередному «предателю Родины». А только – укор.

– Катя, у тебя папа жив? – спросил он.

– Да, конечно…

– А мама?

– Да. А почему вы спрашиваете?

– А мои все погибли на этой земле, и все равно даже ты считаешь, что я тут живу у вас. Не у себя. Понимаешь?

– Ну, это я так сказала, случайно, – смутилась она. – Я не имела в виду…

– Имела, Катя.

– Хорошо, имела! – обозлилась она. – Ну и что? Там – война, арабы, наркотики, безработица! Вы что – вы не смотрите телевизор? Как можно везти туда детей?

На это ему уже нечего было сказать.

– Как-нибудь выживем, Катя. Спасибо.

Он пошел вверх по лестнице и услышал у себя за спиной ее тяжелый вздох и искренне огорченный голос:

– Кошмар! Что люди делают!…

Через сорок минут в отделе расфасовки ему достали из-под прилавка два тяжелых бумажных пакета, положили в его авоськи, и Рубинчик стал протискиваться к выходу, как вдруг…

– Варя?

Он не поверил своим глазам – прямо перед ним были огромные, синие, растерянные, испуганные и обрадованные глаза Вари Гайновской.

– Вы? – спросила она почти беззвучно. – Вы не уехали?

– Завтра, Варенька. Как ты живешь? Ты стоишь тут в очереди?

– Нет, я так зашла, просто. Можно, я вам помогу?

На ней было какое-то бежевое, тяжелое – драповое, что ли? – пальто, но не это смутило Рубинчика, а столбняк и тревога в ее глазах и какое-то ожесточение в лице. Словно сквозь ее юную, девичью кожу еще больше проступил абрис суровой княжны с какой-то старой северной иконы.

– Ничего, я сам. Идем отсюда, – сказал он и стал протискиваться к выходу, но она все равно попыталась помочь ему, ухватившись за одну из авосек.

Вдвоем они пробились сквозь толпу на улицу, подошли к его машине. Он открыл багажник и положил в него свои покупки. Было какое-то неудобство, дискомфорт, неловкость во всем – и в том, как она униженно и покорно плелась за ним по улице и через сугроб (почему он не видел раньше, что у нее такая гусиная походка?), и как стояла возле его машины, возвышаясь над ним чуть не на пол головы (а ведь раньше он и не замечал, что она выше его ростом), и как он укладывал в багажник эти пакеты, думая, что, может быть, дать ей что-нибудь – колбасу, икру, шампанское? Но возьмет ли она?

– Лев Михайлович… – сказала Варя.

– Да, Варенька…

– Возьмите меня с собой.

– Варя, ну о чем ты говоришь? – Он закрыл багажник, обошел Варю и открыл дверцу кабины, чтоб сесть.

– Лев Михайлович! – вдруг крикнула Варя в полный голос.

Господи! – подумал он, видя что на них оглядываются прохожие. Этого только не хватало! Нужно пресечь эту истеричку – жестко и сразу!

Но вместо этого он подошел к ней, стоящей у заднего бампера, взял ее за руки и сказал мягко, как больной:

– Варенька, пойми: уже ничего невозможно. Я уезжаю завтра. Ты понимаешь? Будь умницей. Я прошу тебя. Ты будешь, правда?

– Да… – сказала она заторможенно.

– Ну и молодец. Счастливо! – И он с облегчением чмокнул ее в холодную щеку, на которой почему-то даже не таяли снежинки.

И быстро сел в машину, захлопнул дверцу и завел мотор.

И вдруг, когда он уже отпускал педаль сцепления и тронул машину, рядом с ним, слева, что-то рухнуло в снег, и белые руки упали на стекло дверцы.

– Лев Михайлович!

Он похолодел – Варя стояла на коленях, в грязном снегу, ее руки скользили по стеклу его машины, а все, кто шел по тротуару, замерли и воззрились на эту сцену.

Он ударил по тормозу, выжал сцепление, правой рукой перевел рычаг скорости на нейтральную, а левой уже опускал стекло в дверце.

– Прекрати истерику! Встань! – сказал он жестко.

– Лев Михалыч, я… я беременна, – прошептала она.

В это время совсем в другом конце Москвы, в высотном доме на Котельнической набережной, в большой академической квартире царила совершенно иная обстановка. Здесь гремела музыка, шампанское хлопало пробками в лепной потолок, и десятки знакомых и мало знакомых друг с другом людей, пришедших проводить Анну Сигал, поднимали прощальные тосты, ели бутерброды с икрой и семгой, говорили какие-то нелепые торопливые слова, «на всякий случай» совали Анне телефоны своих зарубежных знакомых и слонялись по квартире, бросая любопытные взгляды на остающегося в России мужа Анны Аркадия Сигала и слушая Александра Галича, тоже бывшего друга Анны, который вплывал теперь в московские квартиры на радиоволнах «Свободы»:

Когда я вернусь, ты не смейся, когда я вернусь,Когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу…

А в ногах всех этих Аниных друзей, подруг и знакомых нервно носился по квартире золотистый эрдельтерьер Чарли. Его собачье сердце чуяло какую-то беду, как чуют собаки и кошки надвигающееся землетрясение. Но и ложась на пол, чтобы всем телом соединиться с высотным домом, как с гигантской мембраной, Чарли не мог обнаружить никаких признаков подземных толчков. А тем не менее беда приближалась – он видел это в печальных глазах своего хозяина, в неестественной громкости голоса хозяйки, в ее излишней жестикуляции и еще в том, что все женщины, которые обнимали его хозяйку, мазали ее лицо своими красными губами и заполнили всю квартиру своими резкими запахами – почти все они держали в себе какое-то странное чувство, которое пес никак не мог считать дружеским. И, сбитый с толку тем, что хозяйка целуется с этими ядовитыми подругами, пес метался по квартире, стараясь уследить за тем, чтобы эти странные гости хотя бы не разворовали квартиру.

Постоянно звонил телефон.

Анна снимала трубку, говорила кому-то очередные «спасибо!» и «обязательно!» и не успевала положить трубку, как телефон звонил снова.

– Анна Евгеньевна?

– Я… – Анна настолько не ожидала услышать этот голос, что у нее даже голос просел, и чуткий Чарли тут же замер в боевой стойке.

– Я думаю, вы узнали мой голос…

– Да, конечно. Слушаю вас… – сухо сказала Анна.

– О, не беспокойтесь. Это неофициальный звонок. – Голос Гольского явно усмехнулся ее настороженности. – Я хочу сказать вам спасибо за помощь и пожелать счастливого пути. Вот и все.

– А! Спасибо… – Голос у Анны восстановил свою обычную живость и полноту звучания, и Чарли тут же успокоился, ткнулся ей головой в бедро. Анна машинально почесала пса по лобастой голове.

– А почему вы едете поездом? – спросил голос в трубке. – Ведь самолетом проще.

– У меня собака. «Аэрофлот» требует везти ее в клетке и усыплять. А я не хочу. Потому мы едем поездом.

– Но имейте в виду: в Бресте у нас строгая таможня. И я вам не могу там помочь.

– Спасибо. Я и не рассчитывала. Я не везу ничего такого…

– О, я не в том смысле. Я вообще. Вас кто-нибудь провожает? Я имею в виду – до Бреста?

– Нет. А что?

– Ничего… Там большие очереди.

– Я знаю. Ничего. Спасибо за беспокойство.

– Н-да… Ну что ж… Еще раз счастливого пути…

– Спасибо.

Гольский повесил трубку на рычаг автомата. Рядом, в нескольких шагах от темной телефонной будки, на углу Горького и Готвальда, его светлая «Волга» тихо урчала невыключенным двигателем. Но Гольский не вышел из будки, а стоял в ней, держась за трубку, как за поручень в трамвае или, точнее, как за последнюю нить, связывающую его с Анной Сигал. Уже давно, больше месяца, он боролся с этим искушением позвонить ей, попросить о встрече. И он победил себя – почти, до этого последнего дня, когда уже и заикаться о встрече нелепо. Она уезжает! И это хорошо, это прекрасно, потому что ее отъезд, только ее отъезд спасет его. А иначе…