Трое - Георгий Иванов Марков

привыкает к холодному прикосновению вечности. Сегодня он может поздороваться с нею, завтра может ей улыбнуться, может…

Солнце светит прямо в глаза. Пора весенних экскурсий, прогулок — юноши в белых рубашках, девушки с обнаженными плечами, веселые возгласы, смех и безмятежная радость, и влюбленные взгляды, и вольная, неудержимая песня… Он бы смастерил себе ивовую свирель, чтобы передразнивать птиц, гонялся бы за тряпичным мячом вместе с вихрастыми мальчуганами во дворе школы, исцарапал бы себе ноги в поисках чего-то таинственного, несуществующего, прячущегося в колючих кустах ежевики, он бы…

Как колотится сердце! Он здесь отдохнет. На плите. На полпути к горизонту. Ему не хочется думать о ней. Ему не хочется вспоминать о ней. Он идет потому, что не должен отклонять мольбы умирающей. И потому, что у него нет причин не прийти. И потому, что он все еще ее муж. И потому, что он мужчина.

Гладкий квадратный камень. Есть ли в нем частицы умерших людей? Наверное, есть…

Это было в прошлом году или раньше? Они сидели здесь и с высоты смотрели, удивлялись — на какую кручу поднялись. И думали — кто знает, на сколько круч им еще предстоит подняться…

Холодный камень. Ничего не осталось от тепла их тел. Ее поглотили молекулы камня. А, может быть, на этом же месте она сидела с другим и их тепло было еще сильнее!

Ну и что же из того?

Если бы сейчас, вот тут, сидели юноша и девушка, если бы они целовались, то это было бы прекрасно. Всегда прекрасно, когда люди любят. И даже если любовь сокрушает, если она разрушает, если уничтожает.

Ревность — это не любовь! Ревность — это ущемленное чувство собственности!

А ты, товарищ, поднимающийся по ступенькам? Ты, считающий себя современником, новым человеком и претендующий на нравственное совершенство? Зачем лицемеришь и обманываешь себя? Говори с кем-нибудь другим языком отвлеченных понятий! Почему ты ее покинул? Потому, что не имел ее, не так ли? И не покинул бы ее, если бы она была твоей! Какая же тогда разница между тобой и самым обыкновенным ревнивцем!

Ревнивцы — бедные души! Ревнивцы — жалкие души!

Ревнивцы — скряги! Ревнивцы — мещане! Ревнивцы — слабы!

Любовь — это простор. Ревность — темница.

Квалифицируй, умник, как хочешь, но только начни с себя! И только тогда иди на похороны!

С какими глазами?..

Они прыгали через две ступеньки. Платье ее развевалось перед ним. На вершине счастья есть капля печали. Он говорил:

— Когда состаримся, я согнусь, а твои красивые ноги станут кривыми! Тогда мы придем на это место, выше нам не подняться, и будем вспоминать…

А она смеялась:

— Только ты будешь вспоминать! Я умру молодой! И как хорошо, что вы меня запомните такой.

Что помнит он? Как выглядит она теперь? Как они встретятся? Что скажут они друг другу… Чего стоит все это сравнение с вечностью?

И последние ступени. Горизонт сразу же прыгает на плечи гор. О, вечная погоня! О, изменчивые миражи! И почему каждая, взятая с такими усилиями высота оказывается всего лишь подножием к новой, и уже недостижимой высоте? Меры малы или же мало сил? Но человек наступает, поднимается все выше, выше. И это восхождение — самое человеческое из всего, что есть на свете человеческого!..

Мысли, которые улетают далеко. Маленькие черные птички, спугнутые тенью орла. А он кружится, рисуя в небесах огромный вопросительный знак.

Кто? Что? Почему? Куда?

Одинокий человек плывет в пространстве. Освобожденный от бремени общепринятых мыслей, он обивается, постоянно меняет направление. Нет понятия вверх или вниз, назад или вперед! Есть простор, бескрайний, всепоглощающий простор, который превращает смерть в жизнь и жизнь в смерть…

Лесная кокетка — полянка — залита весенними потоками. У него промокли ботинки, ноги. Холодная дрожь. Прояснение. Это земля, и по ней нужно ступать осторожно и уверенно.

Ему кажется, будто все происходящее сейчас неправдоподобно. Какая-то неровная пьеса. Убедительное, захватывающее действие сменяется мимолетной наивной и мелодраматической картиной. Сначала тебя убеждают, а потом заставляют сомневаться.

Внезапная и страшная смерть Младена его потрясла.

И поэтому ему трудно примириться с неизбежной, близкой кончиной его жены. Хотя бывали минуты, когда ему казалось, будто это единственно возможный, логичный и безжалостный конец ее жизни. Словно задолго до этого он был внутренне убежден, что она не будет жить долго…

Может ли смерть оправдать все?

И кто выдумал это мистическое преклонение перед нею? Кто дал право ничтожествам оправдывать свою проигранную жизнь?..

«Может быть, она уже умерла?» — думает он, потревоженный детьми, которые играют в салочки среди деревьев.

Он ищет взглядом некролог на близких электрических столбах. Он очень ясно представляет себе этот некролог, листок желтоватой бумаги, траурную рамку, имя… Не раз он прежде задумывался, что скрывается за каждым некрологом…

Некролога нет. Среди деревьев видна приоткрытая дверь дома ее отца.

«Жива», — произносит про себя он.

Мурашки пробегают по его телу. Его охватывает беспокойство.

— Зачем я ей? — спрашивает он себя. — И что хочет она от меня? Почему я должен быть участником этого сентиментального ритуала?

Он знает, что не откажет в любой ее просьбе. Проклятая слабость. Неужели и он должен будет смириться, и он будет вынужден преклоняться. И вместо судьи превратится в херувима! Жалкие вопли животного перед роковой неизбежностью! Куда делись его выводы?

Если бы это была не она, а какая-нибудь совершенно незнакомая молодая женщина, молодой мужчина, если бы в одном из этих домов умирал человек, то он, не задумываясь, пришел бы на помощь, сделал бы все, что в его силах, чтобы спасти умирающего!

Как будто, приемлемая мысль. Оправдание.

Перед домом, окруженном живой изгородью — лужайка. Он спокойно пересекает ее. Волочит полы плаща по земле и думает о травах, которые топчет своими ногами.

Останавливается. Щебетанье птичек заставляет его вздрогнуть. Справа — кусты. По их веточкам гоняется, прыгает и щебечет рой птичек. Какая-то летучая оргия, в которой отдельные голоса слились в бесконечный поток звуков, птичьего чириканья, пения и писка. Детское безумство и опьянение, радостное забытье, словно все эти птички только что родились, только что раскрыли клювики, только что оперились…

Забывшись, он слушает их. Он плохо разбирается в птицах. Может отличить разве только дрозда. Ему всегда было трудно отличить трели соловья от трелей его собратьев. Но эта вакханалия вливает в него частицу своей радости, частицу своего торжества. Словно чтобы напомнить ему о полной гармонии этого дня и о том, что и «предстоящее» — тоже часть этой гармонии…

У входной двери его встречает ее мать. Холодно, враждебно, словно он виновен за состояние ее дочери.

Она молча вводит его в