Статуи никогда не смеются - Франчиск Мунтяну

Мария, так звали мать Герасима, приподнялась на локте и стала просить Герасима: „Скажи им, дорогой, правду, господа не хотят нам зла“.

На эти слова Герасим спокойно ответил: „Я сказал вам правду, мама. Я не знаю, где он. И не знаю даже, что это такое“.

„Значит, господа полицейские могут быть спокойны, — сказала Мария. — Мой сын не знает, где то, что вы ищете. Герасим не умеет врать“.

Шапирограф был спрятан в ее постели, и на следующий дань его передали мне на несколько дней.

Потом Герасим забрал его у меня и больше я о нем ничего не знаю.

Герасим высокого роста, раньше он ходил с растрепанными волосами. Какой-то писатель из Бухареста писал о нем. Он очень возмужал и стал хорошим рабочим. Если вы не верите мне на слово, вы можете спросить Жилована, секретаря цеховой парторганизации, или любого рабочего с фабрики. Лучше всех его знал Хорват, но его, бедняги, больше нет, и Герасим думает, что его убили. За что его убили, мы сами не знаем, и вы тоже не можете знать этого, почему-то в наших газетах об этом ничего не писали. Хорват хотел дать работу еще и ночной смене, но об этом я напишу вам в другой раз.

Так вот почему я решил вам написать. Я разговаривал и с Герасимом, и с товарищем Жилованом, секретарем. Тогда мы решили, что Герасим подробно напишет вам о сборке станков. Но я не верю, что он станет вам писать, а если и напишет, то напишет очень коротко. Такой уж он и в разговоре, и я боюсь, что на его письмо не обратят внимания. А следовало бы обратить внимание на то, что происходит здесь у нас. Бандит Вольман выступает против сборки станков. Бэрбуц из уездного комитета все время говорит на словах „давайте, собирать, давайте собирать“, а на деле почти ничего не делает. Особенно с тех пор, как Хорвата, который за это боролся, бросили в яму с известью.

Я не могу доказать, что это так. На его место встал Герасим и начал агитировать за сборку станков. Ему было нелегко. И я должен сказать вам откровенно, что некоторые из социал-демократов, особенно из тех, кто наверху, тоже своего рода бандиты. О Бэрбуце я не могу этого сказать, но и не знаю, что сказать о нем. Он здорово ругал Герасима, как будто тот виноват во всех допущенных ошибках. Решили обсуждать его на ячейке. Это бы еще ничего, потому что мы в ячейке знаем, что делаем, но уже несколько дней ходит к нам инструктор по кадрам из уездного комитета и говорит о Герасиме, как о бандите. Он прямо так и сказал. И рабочие хотели избить этого инструктора. Тогда Бэрбуц снова вызвал к себе Герасима и обвинил в том, что он подстрекает рабочих. Это неправда!!! Потом Герасима хотели перевести в Ширию, но он не поехал. Он хочет собирать станки, и я даю вам честное слово, что это так и есть. Я работаю тридцать два года на фабрике, вы можете мне поверить. Собрание назначено на 12 ноября, и было бы очень хорошо, если бы вы смогли прислать из Бухареста какого-нибудь серьезного, политически подготовленного товарища, чтобы он посмотрел, как обстоят дела.

Простите, что я так много написал вам, но боюсь, что все равно я не сказал все, что хотел сказать.

Желаю вам доброго здоровья и успехов в работе.

Трифан Георге, кочегар, член партии.

Цветочная улица, 14»

Он сложил письмо и заклеил в конверт. Потом крупными печатными буквами, чтобы не ошибиться, вывел:

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ РКП

Бухарест

Раду Дамьян, инженер-текстильщик, сошел с поезда. Он устал, после долгой езды все тело ломило. Вокзал с обгоревшими, разрушенными бомбардировкой стенами показался ему чужим, неприветливым, хотя над уходившими ввысь развалинами светило теплое солнце.

Дамьян поставил чемодан около столба и сел на него. Он чувствовал себя так же, как в прошлые годы, когда после лета, проведенного на берегу моря, возвращался в город и впереди был новый учебный год с лекциями, зубрежкой, с тревогами из-за контрольных работ. Его всегда волновала сладость первых осенних туманов, желтых листьев на каштанах, неясной грусти.

До сих пор он не представлял себе, как будет выглядеть станция, с которой он начнет завоевание «белой крепости», — так обычно называл текстильные фабрики их профессор. Как же будет выглядеть эта крепость, куда его направило министерство? Он знал, что ТФВ — самая большая текстильная фабрика в стране; на фабрике, наверное, не меньше тридцати цехов. Значит, можно будет специализироваться в любой области. Его привлекала прядильня. В ней сердце любого текстильного предприятия. Обработка, распределение нитей по их прочности, толщине и сопротивляемости — занятие, которое казалось ему всегда самым важным и самым увлекательным.

Перрон был пуст, только какой-то запоздалый пассажир не спеша подошел к нему. Раду пожал плечами:

— Я сам не здешний. — И человек с недовольным видом отошел.

Раду с трудом встал, поднял тяжелый желтый чемодан. На трамвайной остановке он столкнулся с одним из своих соседей по купе. Это был невысокий молчаливый человек лет пятидесяти. Раду хотел заговорить с ним, но тот углубился в чтение толстой книги, заглавия которой нельзя было разобрать. Раду спросил:

— Интересная книга?

— Очень.

Раду устыдился собственной бесцеремонности.

— Прошу вас, — вежливо сказал он, пропуская незнакомца в трамвай, потом поставил свой чемодан и сел на него.

— Вы здешний? — спросил его сосед по купе.

Раду хотел ответить «нет», но передумал. Действительно, начиная с сегодняшнего дня он — местный житель.

— Да, здешний, — ответил он после паузы.

— Вы случайно не знаете, как проехать на ТФВ?..

Какой-то разговорчивый пассажир выручил его:

— Вам надо в другую сторону. Этот трамвай идет в город.

Человек поблагодарил пассажира и Дамьяна и поспешно сошел на первой же остановке.

В гостинице отдельных номеров не оказалось, свободное место имелось только в общей комнате. Раду Дамьян остался недоволен: город показался ему неприятным, жители замкнутыми и нелюбезными. Он. Торопливо распаковал чемодан, надел строгий синий костюм и спустился по каменной лестнице.

На фабрике он опять встретился со своим попутчиком. Тот казался озабоченным и быстро шагал, заложив руки за спину, рядом с каким-то широкоплечим человеком, который что-то говорил ему, размахивая руками. Раду спросил вахтера, знает ли он приезжего.

— Нет, — ответил вахтер. — Он впервые на фабрике. А уж я, поверьте, всех здесь знаю.

— А товарищ с ним, это кто?

— Это товарищ Жилован, секретарь партийной организации цеха.

Из дирекции на фабрике находился только Вольман, но ему было некогда принять нового инженера… Представители профсоюза заседали в местной комиссии.

Хотя у Раду было направление с печатью министерства промышленности, вахтер не пропустил его на фабрику. Раду вернулся в гостиницу в плохом настроении, недовольный, расстроенный. Издали трубы фабрики казались чужими, суровыми. Раду стало жаль себя при мысли, что ему придется жить здесь, в этой крепости, которая казалась ему теперь уже не белой, а серой, негостеприимной. Он с ужасом подумал о том, что он напишет своей матери в Констанцу.

— Ты написал? — спросил Трифан Герасима, когда тот вошел в зал, где должно было проходить собрание.

— Нет, — ответил Герасим. — Нет нужды. Зачем их затруднять, у них и так работы выше головы. Все ясно как божий день. А то, чего доброго, они оторвали бы кого-нибудь от дела и послали сюда. А ты писал?

— И я не писал, — солгал Трифан. — Я думал так же, как и ты.

Ему было стыдно признаться, тем более что из Бухареста никто не приехал. Наверное, там не обратили на его письмо никакого вниманиями Трифану не хотелось, чтобы над ним смеялись. До обеда он все еще надеялся. Он примчался домой и, запыхавшись, вбежал в ворота.

— Жена, меня никто не спрашивал?

Увидев, как тяжело он дышит, Елена перекрестилась.

— Да что это с тобой? Ты с ума сошел? Раздевайся, полежи, отдохни! Пыхтишь, как паровоз… Господи, спаси и помилуй, в твои-то годы…

Георге хотел было огрызнуться, но вовремя опомнился.

— Дай мне новый черный костюм. Я иду на собрание, — и поспешил в комнату, чтобы не слышать упреков жены.

Он быстро оделся и зашагал на фабрику. По дороге наспех съел кусок хлеба с салом.

Георге скрутил самокрутку в палец толщиной и посмотрел на Герасима. Тот спокойно перелистывал исписанные листки. Потом появился Дудэу. Он только что побывал в парикмахерской, лицо после бритья было розовым. Зеленоватый парусиновый костюм мешком висел на нем. «Похудел он за последнее время, — подумал Трифан. — Да, годы дают себя знать». Дудэу ступал тяжело, с трудом, но глаза его блестели, выдавая какую-то скрытую, почти детскую радость. Увидев Трифана, он церемонно поклонился, приветствуя его, и быстро прошел на другой конец зала. Трифан подтолкнул локтем Герасима и подмигнул ему. Тот удивленно посмотрел на Трифана, но даже не спросил, что это должно означать. Он сидел, раздумывая над тем, как поступил бы Хорват на его месте. Нет, он тоже стал бы волноваться. Он, вероятно, схватил бы их за шиворот и рявкнул: «Какого дьявола вы от меня хотите?» И Герасим вдруг спросил себя, почему наконец не начинают заседания?