«Ныне и присно» - Константин Мартынов

Мелькнувшая перед внутренним взором лодья хлопнула белоснежным парусом и скрылась за горизонтом.

Туповато-преданная мина исчезла с лица. Сергей выпрямился, взгляд бестрепетно вперился в ожидающе молчащего воеводу.

— Мне бы… самострел хороший, — бухнул Шабанов, как в ледяную воду с разбега сиганул. — Я из лука плохо стреляю… да стрел железных — у каян пеккиных кольчуги добрые, русской ковки, абы чем не пробьешь.

Староста досадливо крякнул, воевода же икнул и оторопело разинул рот.

— Никак, за Юхой вдогон собрался? — недоверчиво поинтересовался Загрязской, едва к нему вернулся дар речи. — Или водка царева в голову шибанула?

— Девицу Юха полонил, — нехотя вымолвил Шабанов. — Лопарку. Она меня после дыбы выходила, а я ее в монастырь с вестью о Юхином походе послал… на горе да поругание…

Воевода откинулся к стене, упер руки в боки. На суровом лице мелькнуло странное несвойственное очерствевшему до каменности воину тоскливое выражение. Мелькнуло и исчезло.

— Девку, значит, у Весайнена отбивать собрался… — задумчиво протянул он. — Оре-ел! О матери подумай. Что с ней весть о твоей смерти сделает? Что она мне скажет, узнав, кто сыночка на погибель дареным самострелом благословил?

Воевода привстал, как—то сразу увеличившись в размерах, гранитной скалой навис над Шабановым. Сергей понял, что чувствуют враги Загрязского в последние минуты жизни… но взгляда не отвел.

— Одному-то смерть верная, тут разговору нет… — осторожно подал голос староста. — А вдвоем—втроем, может и выйдет девку скрасть — которы сутки темень беззвездная…

Воевода по—медвежьи тяжело повернулся к выжидающе примолкшему старосте.

— Ты, Кузьмин, видать на старости лет разума лишился! Какой полудурок за сопляком в ночь пойдет?

— Ну, не знаю, не знаю… — протянул староста, незаметно для воеводы подмигнув Шабанову. — А парню все ж слово дадено… надо сполнять обещанное, иначе срамно выйдет…

Лицо воеводы налилось дурной кровью, попиравшая столешницу длань собралась в могучий кулак…

— Будь по-вашему, — выдавил сквозь зубы Загрязской, буровя взглядом старосту. — Найдет парень двоих сотоварищей не токмо самострелы, всю справу воинскую получат… а коли не найдет… — воевода люто зыркнул на Шабанова, злорадно усмехнулся, — вместо награды такого пинка дам — до самой Умбы вороной драной домчится!

Сергей облегченно вздохнул — не остывший после боя с каянью воевода мог и не такое измыслить.

— Так я пойду? — спросил он, подавшись к сколоченным из тяжелых плах дверям.

— Иди… — прорычал воевода — гулко, грозно, словно готовая сорваться с гор лавина. — Да помни: времени у тебя до вечера.

— Ага, ага… — покивал староста. — Иначе Пекку нипочем не догнать будет.

Обширный двор кольского острога, посреди коего стояла съезжая изба, освещали многочисленные костры. Сизые дымы поднимались над стенами, хлопья сажи кружили над Верхним посадом… дотлевавшим посадом.

Вкруг острога тянулись группки погорельцев. Заунывно голосили овдовевшие бабы. Угрюмые мужики несли спасенный из пожаров скарб, гнали чудом уцелевшую скотину. Перемазанные сажей молчаливые дети сжимали заполошно трепыхавшихся гусей и кур.

Живущие в Нижнем посаде и стрелецкой слободе коляне спешили навстречу, помогали, даже спорили меж собой:

— Прокопий! Куда людей ведешь? Ты уж две семьи на постой взял! Или думаешь, окромя твого двора в Коле жилья не осталось?

Сергей, чтоб не мешаться, отступил с тропы, по колено утонул в сером от копоти снегу, еще раз осмотрелся — погорельцев разводили по избам. Русский ли, лопарь, или вовсе какая чудь — никто не спрашивал.

В избе Заборщиковых тесно. Вкруг стола угрюмо сидят поморы, на лавке у входа притулилась незнакомая Шабанову женщина. Некогда нарядный, изукрашенный бисером кожушок порван, заляпан сажей.

За кухонной занавеской позвякивает посудой хозяйка. На печи, где еще недавно спал Шабанов, время от времени слышится возня.

— Вася! Вась! — звенит оттуда по—комариному писклявый девчоночий голосок. — Поглянь, все ли ладно? Ва-ась, не спи!

Возня усиливается, доносится недовольное сонное мычание, из темноты взблескивают детские глазенки.

— Говорил я тебе, дурища, здеся все! — громким сердитым шепотом возвестил разбуженный сестрой малец. — и Заборщиковы, и Букин, и мамка. Спи давай.

— А тот дядька, что свейского воеводу имал, здеся? — не сдается девчушка.

— Угу-м-м… — соглашается успевший задремать братик.

«Мелочь, а приятно… — думает с улыбкой Шабанов. — А то кого ни послушай — все Загрязской да Загрязской. Ровно кроме воеводы да стрельцов никто с Весайненом не сражался».

Женщина в изгвазданном сажей кожушке привстает, шикает.

На печи воцаряется тишина.

Напрасные хлопоты — поморам не до малышни.

— Истинно воевода рек, — наставительно произнес Заборщиков. Согнутый палец стукнул костяшкой по серегиному лбу, — нет ума, своего не вложишь.

От второго — закрепляющего сказанное — удара Шабанов уклонился.

— Больно ведь, дядька Серафим, — обиженно сообщил он. — Чай не по стене лупишь!

— Да ну? — сделал вид, что удивился, Заборщиков. — Велика ли разница? Стена-то умнее небось — она за Пеккой бежать не собирается.

Сергей набычился. В глазах вспыхнул упрямый огонек.

— Ладно, пусть я деревяхи дурее. А все ж девушку Пекке оставлять не собираюсь! И вообще, дядька Серафим, кабы твою невесту тати схватили, неужто на печи усидел бы?

— Ха! — таки встрял в разговор из последних сил молчавший Букин. — Да чтоб ты знал, Серафим-то за своей Маланьей в Ладогу езживал, братовьям ее четверым морды набок посворачивал — все за то, что девку ладожскому купчишке просватали. Из-под самого венца увел!

Серафим засопел. На дубленом студеными ветрами лице явственно проступила краска смущения. Шабанов от удивления аж рот разинул.

— Эко вспомнили… — низким басом недовольно проурчал Серафим. — Ну было дело… Одному что ль Тимше из-за девок с ума сходить? Было-то было… да быльем давно поросло.

Колыхнулась пестрая ситцевая занавеска. В горницу вошла хозяйка. Руки оттягивал большой глиняный горшок. Над горшком вился пар. По избе поплыл аромат отварной с брусничной подливой трески.

— Хватит вам, мужикам, о пустом спорить, — певуче заметила хозяйка. — Воевода наш батюшка супостата отбил, каяне уж за три—десять сопок убежали, и след пургой замело. Какие догонялки в ночи-те?

Следом за горшком на столе появились миски, ржаной каравай, братина с вареным медом… обычный завтрак.

Сергей наконец осознал, что наполненная ревом пожара, звоном стали, надсадными криками ночь осталась позади.

— Устинья! — хозяйка повернулась к сидящей у печи женщине, — долго ли будешь в сторонке жаться? Садись-ко к столу — поспела рыба-то.

Женщина несмело улыбнулась, взгляд потянулся к спящим на печи детям.

— Да не печалься о детишках, — улыбнулась хозяйка. Пусть выспятся, ночь им тяжелая выпала. Достанет еды-то! Понадобится — еще наготовим. Али мы не женки поморские?

Снова несмелая улыбка. Женщина подходит к столу, нерешительно останавливается… Букин сдвигается, приглашающе похлопав по нагретому месту.

— Что ж ты, Устиньюшка, словно чужая? — сладенько мурлыкнул он, пряча в бороденке усмешку. — Садись-ко поближе!.. В кои веки Семена с тобой рядом нет, никто меня веслом гонять не вздумает!

Вместо ответной улыбки на глаза женщины навернулись слезы. Заборщиков подался к Букину, неуловимо быстрым движением отвесил затрещину.

— Балаболом родился, им и помрешь, — сердито уркнул он. — А ты, Устька, брось реветь. Семен — он мужик крепкий, да не сильно его и порезали. Монахи-то наши по ранам знаткие увидишь, к вечеру мужик твой сюда припрется — Федьку гонять.

На щеки женщины впервые порхнул румянец, благодарно глянув на Заборщикова, она придвинула к себе наполненную хозяйкой миску. Букин же задумчиво почесал затылок.

— И впрямь припрется, дуболом Устькин, — пробормотал он. — Небось злющий будет… хужее, чем в прошлый раз…

Букин обвел взглядом сидящих, чуть задержавшись на по—прежнему хмуром Шабанове…

— Знаешь что, Тимша, — неожиданно выпалил он. — Пойду-ка я с тобой. Небось лопарь в тундре лишним не будет!

Полная тишина. Даже мыши перестали скрестись. Кусок рыбы замер на полпути ко рту Заборщикова. Капля брусничной подливки звучно шлепнулась на столешницу.

— Ты, эт-та… Федька, головой-то думал? — неверяще переспросил доселе молчавший хозяин.

— А то, — беспечно пожал плечами Букин и усмехнулся. — Чай, Пекка не страшнее устиного мужика!

Устинья не выдержала и прыснула. Следом гулко хохотнул Серафим, стаканы с медом тонко задребезжали. Заборщиков тут же смолк, испуганно покосившись на печь, где спали дети.