Вышел месяц из тумана - Марина Вишневецкая

Почему всякий вечер я изводил себя этим? Я только и помню из этого времени, что – волшебное пятно на потолке, прямо над головой – помимо моей воли преображающееся то в верблюда с поклажей, то в двух сражающихся воинов, то в «Катюшу», которую партизаны срочно катят нам на подмогу… Только это пятно и душившие, самовольно мной вызываемые кошмары! И я ведь ни разу не принял решения. Обессиленный, я засыпал, чтобы следующим вечером начать все сначала!

Душа, еще не ведавшая о границах возможного и посильного, забиралась в пространство, принадлежавшее Господу-Богу,– как и мы забирались в чужие сады не за кислыми яблоками – за сладостной жутью.

Да, о чувстве пути, о пределе и беспредельном… О «при деле», которое только и может тебя удержать на пределе, когда ты уже на заборе, но все же еще не в запретном саду – так и строить главу!

Впрочем, в этом вся суть: усидев на заборе, ты лишаешься чувства пути! Не вкуси Ева плод – ни истории, ни ожидания конца истории…

Вот такой краткий план: я – лишенный истории.

Но начну по порядку.

Впрочем, как повезет.

Честолюбие и чувственность – для А.А.; в моем же случае – чувственность и честолюбие – как источники аффекта, всегда мучительного и всегда желанного, ибо всегда возвращающего в пределы грудной клетки, просто в пределы клетки, чуть было не отлетевшее «я». И рождение сына окажется лишь следствием чувственности и честолюбия – если! Очень крупными буквами: ЕСЛИ «я» не предпримет побег за пределы.

(Попробовать записать! Героя зовут Я., при этом все повествование ведется с кафкианской отстраненностью: «Я. хотел ее погладить, собака зарычала, Я. отпрянул, заметил струйку слюны, бегущую из ощеренной пасти, собака впилась Я. в левую руку чуть выше локтя. Я. вскрикнул, упал… Упершись обеими лапами в грудь Я., собака учащенно дышала. Но, странное дело, только что испытавший почти инфернальный ужас Я. кротко лежал и разглядывал с любопытством – если бы только с любопытством! почти с любованием – ее мощную шею, жесткую шерсть и едва просвечивающий сквозь нее мягкий светлый подшерсток. Она была его страхами (его страстями?), отчего-то уже не страшными ему… Очевидно, заслышав шаги, собака как-то по-щенячьи взвизгнула, завиляла хвостом, и Я. увидел неспешно идущего к ним старика».

Старика же зовут ТитЫгорыч – Т.Ы. зовут старика и хозяина сада…

«Т.Ы. коротко свистнул и наклонился. Собака уже сидела у его ног. Я. скривил рот, пытаясь улыбнуться… „Вот наконец-то и ты“,– сказал старик, на что Я. почему-то промямлил: „Я?“ – Старик хитровато нахмурился: „Ты! Я сказал: вот и ты!“)

На досуге – додумать. Кстати, чем не рассказ о пути?

Звезд не стало. И звуки… Ведь пространство было чем-то наполнено. Тишина. Нет, беззвучие. И оно-то как раз и гнетет. Куда больше, чем тьма. Воздух странно разряжен. Как ружье, промолчавшее весь пятый акт.

Ни души. Ни звука. Не ночь. Я не знаю, что это.

Тьма, ни зги.

Черное на черном. Как аналог «белого дракона»?

ЧЕМ ОБЪЯСНИТЬ МОЮ ТЯГУ К РЕЕСТРИКАМ:

1. Желанием выразить невыразимое.

2. Неумением выразить выразимое.

3. Тоской по упорядоченности.

4. Испугом перед беспредельным.

(Но вот же оно! И я, в общем, спокоен.)

5. Ментальностью, распространяющей принцип матрешки на устройство Целого: малое упаковано в большом и отличается от него только размером.

6. Попытками выбраться за пределы столь деревянной ментальности.

7. Любовью к числу семь.

8. Вообще любовью к числу.

9. Непостижимолостью…

(Странное слово – и откуда бы? Не мое! Наверняка не мое, потому что ведет к бессловесности…)

10. Страхом немоты.

11 – это Анюшин этаж.

Аня – это моя невеста.

Неужели застряли?

Нет, трос скрипит и влечет… Просто лампочка!..

– Перегорела! Надо же!

– Нюшик! Ню-у!

Чуть отпрянула, вежливо, а вернее, гостеприимно:

– Есть коньяк и немного шампанского.

Я целую ее и серегу. О сереге скажу в свое время. Обо всем – в свое время. А пока, чтобы как-то начать: мы приехали, свет слепит ей глаза, но и в них тоже свет, столько света – как будто она и не узит их…