Вышел месяц из тумана - Марина Вишневецкая

– С чем?

– Ты же почти уже отождествил себя с нашеньким! Это и называется: автоматический конформизм; человек принимает навязываемые ему суждения за свои собственные ради того, чтобы поддержать в себе чувство безопасности. Над тобой издеваются! Над подругой, которую ты себе, между прочим, в жены пророчишь, издеваются! А ты? Ты делаешь вид, что всю жизнь только и мечтал полетать с ней в корыте!

– А что я, по-твоему, должен делать?

– Я не знаю. Вниз прыгнуть!

– Глупо.

– А уж в корыте – на редкость умно!

– Ну, а твой-то герой что бы делал на нашем месте?

– На вашем месте?– и приспустила крылышки сарафана.– Склонял бы, конечно.

– Склонял бы место-имения?!– В моем голосе глупая злость. Но как чертовски хорош каламбур. Различила ли? Смотрит вниз.

До земли метров пять. Там песок. И пятнятся… похоже, что водоросли. Или ракушки. Не разглядеть.

– Все козлы всех!– накричалась, устала, почти шепотом: – В моем детстве это было везде нацарапано. В нашем парадном. В клубе на стульях. У одного солдатика на плече. Все козлы всех! Может, этот роман так и называется?

– Нюш, давай о приятном…– (потому что глаза у нее уже встали, как море, стеной, а они могут долго вот так стоять – не истекая).– Ты когда-то сказала, что Всеволод пишет неплохие стихи!

– Я сказала: хорошие.

– Почитай.

Пожимает плечами:

– Разве что в дополнение ко всему вышесказанному?

– Ты ведь их не цитировала еще?

– Нет.

– Вот видишь!

Вздохнула:

– Посвящение – мне. Он его из Норильска прислал… через месяц после моего побега. Оно не любовное, на что я смертельно обиделась. Правда, к нему были приложены листки с губами разной формы. Сначала я не поняла. А потом, когда сосчитала – губ оказалась ровно тысяча: да это же милый мне шлет тысячу поцелуев! И не на словах – на деле. Целую неделю ходила как пьяная, всем улыбалась,– краешки губ ползут вниз, замирают там.

– Ну? Анюша!

– Без названия,– с кислой гримаской: – Анне-Филиппике.

Но мы научимся смеятьсяи не бояться быть смешными,с колючей грацией паяцевскользить сквозь толпы площадные,кричать, кликушествовать, ахатьс бестрепетностью лицедееви с детской истовостью ахатьнад неудавшейся затеей,заставить божию коровкускорее полететь на небко,где божии телятки дохнут,а может быть, едят конфетки.Все может быть! И то быть может,что мы научимся шаманить,—

(начав унылым бубнежем, теперь она выпевает уже каждое слово),—

нас перестанет грызть истошнобездомною собакой память,и будущность нездешней птицейсебя предъявит нам до срока!И мы не сможем возвратитьсяк порогу отчего острога.В сиротство, как в прореху, рухнемгрошовой ломаной монетой.И мы научимся друг другав толпе угадывать по смеху.

Сидит завороженная, точно после камлания. Или ждет моей похвалы? Что же, я готов!

Впрочем, вовсе не ждет:

– А хочешь, я тебе расскажу про счастье? Про последнее наше с ним счастье… Это было три года назад. Он вернулся в Москву из Норильска. И у нас с ним опять началось все со страшной силой. Однажды мы возвращались из гостей по Садовому кольцу, к Маяковке. Было поздно уже. Часов, я думаю, одиннадцать. Вдруг он берет меня за руку у плеча, а рука у него железная, и без единого слова буквально волоком волочит на другую сторону. А машины на каких скоростях в это время проносятся, ты знаешь. Я ору: «Идиот, кретин!» А он меня уже почти несет, я одной ногой по асфальту, а другой – по воздуху. И главное – нам совершенно нечего делать на другой стороне! Только мы до нее добежали, я дух не успела перевести, он меня развернул и – обратно. Что тут такое произошло? Я не знаю. Но только обратно уже не было страшно. Было…– она ищет слово, перебирая пальцами воздух: – Да, страшно весело! Пан, который вселяет панический ужас, сам-то всегда весел.

(Ветер веселый и зол, и рад. Сколько же я исписал бумаги про магию этого ницшеанского… ницшевского, вернее, слова. А в повести осталась одна крошечная ссылочка… Впрочем Аня, скорее всего, о другом!)

– Понимаешь, мы с Севкой стали одним и друг с другом, но главное – с этим жутким потоком, ослеплявшим, но обтекавшим нас… Мы рассекали его, празднуя каждый миллиметр нашего совпадения с этим ужасом! Нашей с ним изощреннейшей связи! Замирали на какую-то тысячную доли секунды и снова бросались вперед, в щель из света и тьмы. Воли не было – ни моей, ни его. Был поток, и он нес. Добежали. Я привалилась к дереву и сказала: «Дурак». Я никогда не была счастлива так. Так и чем-то таким, чем счастливы и не бывают! Я это уже тогда понимала. Но всю дорогу до метро говорила: «Редкий кретин!» А он только клюнет меня в темя и опять что-то насвистывает. Как будто и не было ничего.

– Он, наверно, изрядно выпил в гостях?

– В том-то и дело, что нет!

– Я надеюсь, что больше он так не шутил?

– Нет. Хотя я ждала. Мне хотелось проверить, будет ли так еще раз или не будет! Это был полный улет!

– Очень тонкая это штука, Анюша,– наше желание быть и не быть. Понимаешь? Без или! И быть, и не быть. Утвердить, застолбить свое «я» и – избыть, растворить его в чем угодно! В эмоции толпы, в оргазме, в религиозном экстазе, в ныне модной соборности.

– Христианство не истребляет «я»! Соединение – не истребление,– тоном отличницы, стипендиатки имени Крупской.

– Я согласен. Религии Востока в этом стремлении преуспели больше. И все-таки любая религия…

Но под нами вода! И заметно светлее. (Катя, начинавшая утро с сонника, говорила: вода – к разговорам. Да уж, пожалуй…) И сколько воды! Ряби нет… Там есть лодка! В ней… с кем-то Анюша? Очень похожая на нее… и в ее сарафане, но с кем?

– Геша, это же мы там!– говорит перехваченным горлом.– Но ведь этого не было.

– Может, будет еще?– я стараюсь брать нотки пониже.– Вероятно, это – следующая страница или главка.

Слов не слышно. Но разговор там, похоже, идет мирный. Нас оттуда не замечают – увлеченный идет там у нас разговор! Здесь же… Анины, губы подрагивают.

– Получается, что концу не бывать… что не будет конца?!

– Бумага дорожает, типографские мощности изнашиваются. Как это не будет? Еще страниц сорок, пятьдесят – максимум, и все! Прилетим мы сейчас с тобой на остров. Найдем там Всевочку, найдем Галика…

– Ты думаешь?

– Уверен!– (Милая моя! как все еще нетрудно тебя заговорить!) – Они, конечно, тоже сидят возле костра и с увлечением сличают свои главы!

Мотает головой:

– Севка мне никогда не говорил, что у Тамары кто-то есть. И Семен, ты же слышал, наврал с три короба. Нет! Здесь что-то не так!

– Ну, значит, Всевочка сидит один и пишет тебе письмо. И допивает бутылку, в которую это письмо сейчас засунет.

– Он в последнее время не пьет!– а глаза там, внизу, в нашей лодке.

«В веселье, как в прореху, рухнем» – так, кажется?

Я сначала никак не мог понять, почему же меня раздражает у А.А. даже это – «веселое имя Пушкина». Потому ли, что и истины, которые он излагал в связи с его кончиной (и уж так незадолго до собственной),– по переработке человеческого шлака в новые сверхчеловеческие породы – он тоже назвал веселыми. Веселым был ветер в «Двенадцати». И жизнь, которую надо будет устроить (не помню, в какой из последних статей), виделась ему тоже «веселой и прекрасной». Это слово, практически не употребляемое им до Октября, слово, так назойливо поднимаемое на щит, а на самом деле – вместо щита… Вот это и надо было написать! Это могла бы ему сказать та же Гиппиус. Написала же она: «Блевотина войны – октябрьское веселье», и, по-моему, в том же восемнадцатом…

Аня встает, уже встала почти!

– Анюша!

– Надоело.

Ноги еще полусогнуты, я их обхватываю:

– Ты что?

– Отпусти!

– Разобьешься же!

Если она одолеет, мы выпадем вместе.

– Не дури, девочка, не дури. Я же тебе сказал: бумага дорожает…

Мне удается встать на оба колена, ее колени тяну на себя. Виляет задом, руками… Я же сильнее, малышка! Навалился. Затихла:

– Прямо сейчас?– ее голос слабеет.

– Ложись поудобней.

– Опасность тебя возбуждает?

– До безумия!– (Так импотентами становятся, дуреха!) – Где мой серега?., где мое солнышко…

Высота метров семь. В летящем корыте! Идиотка. Сняла их и бросила за борт.

– Ты еще платье кинь следом.

– Сейчас!– и уже из него змеится.

– Там костер!– я тяну вниз подол.– Там Семен и еще кто-то!

– Где?– голой попой на оцинкованное железо.– Где костер?

– Только что был! Задницу простудишь. Дать мои?

– А ты их не обкакал от страха-то? Сперматозоид на марше…– Вдруг вздернула платье вверх, оно уже полощется над головой. Ее тело, потому что лицо подзапуталось в ситце, только тело сейчас, только плавность, округлость, упругость, непостижимость… оно больше ее, оно вместо нее…