Последняя загадка парфюмера - Евгения Грановская

В дверь постучали. Генрих Афанасьевич убрал ладонь от груди, повернулся к столу и глухо проговорил:

– Входите.

Дверь открылась, и в кабинет бодрой походкой вошел Бурдаков. Притворил за собой дверь, бесцеремонно прошел к столу, остановился перед Брокаром и спросил:

– Звали, Генрих Афанасьевич?

– Нет, не звал, – ответил Брокар, глядя на него из-под кустистых бровей.

– А мне послышалось, что кличете. Ну, видать, ошибся.

– Ты почему еще здесь?

– Замешкался, – просто ответил Бурдаков. – Но сейчас уже ухожу. Покойной ночи, Генрих Афанасьевич!

– Покойной ночи.

Бурдаков повернулся, чтоб идти, но вдруг остановился и внимательно посмотрел на Брокара.

– Что-то вы плохо выглядите, – негромко проговорил он. – Нездоровится?

– Неважно себя чувствую, – нехотя ответил Брокар. – Вероятно, из-за погоды.

Бурдаков усмехнулся:

– Ох, да. Будь она неладна, эта погода. Старые мы с вами совсем стали, Генрих Афанасьевич. Не успели оглянуться, а жизнь-то и прошла. И в чем, спрашивается, был ее смысл?

Брокар поднял на помощника недоуменный взгляд:

– О чем ты говоришь, я не пойму?

– Да ни о чем. Просто философствую. Помрем мы с вами, и целый мир вместе с нами помрет. Ничего ж не останется.

– Ты, стало быть, в Бога не веруешь?

– Да как вам сказать… Я ведь всю жизнь на вас, как на Бога, смотрел. А сейчас вижу – и вас время не жалеет. Вы – мой Бог, я – ваш раб, а помрем, и оба в песок превратимся. Выходит, что и разницы-то никакой нет.

Брокар угрюмо качнул тяжелой головой:

– Врешь, Бурдаков. Разница между нами есть.

– Пока живы, кой-какая есть, – согласился Бурдаков. – А помрем, так и той не останется. Одно гнилое мясо.

– Ну хватит! – гневно воскликнул Брокар. – Надоел ты мне со своими бреднями. Убирайся к черту!

– Вот именно, что к черту. Туда оба и отправимся, – усмехнулся Бурдаков. Вдруг улыбка сползла с его губ. – Эге… – проговорил он. – Да на вас лица нет. Что это с вами, Генрих Афанасьевич?

– Мне плохо. Будь добр, пошли за доктором Бретцелем.

– Сей же час позову! – сказал Бурдаков и вышел из кабинета.

– Увы, диагноз подтвердился, – сказал Бретцель, опуская рукава сорочки. – Я назначу вам курс лечения, но этого мало. Вы должны немедленно отправиться на воды. Или как минимум покинуть Россию и перебраться в страну с более мягким климатом.

– Все настолько плохо? – спросил, приподнимаясь с сомье, Брокар.

– Хуже, чем вы думаете, – ответил доктор. – Болезнь сильно запущена.

– Иван Богданович, дорогой, сколько мне осталось? – прямо спросил Брокар.

Доктор отвел взгляд и сказал:

– Это зависит от вас.

– Хватит отговорок, доктор. Скажите правду. Будьте мужчиной.

– Гм… Что ж… Если совсем уж честно…

– Честно!

Доктор посмотрел на Брокара, вздохнул и сказал:

– Боюсь, до глубокой старости вы не доживете.

– Даже в «более мягком климате»?

– Даже там, – кивнул доктор. Он снял очки, протер их платком и снова водрузил на нос. – Итак, что вы намерены предпринять?

– Пожалуй, я поеду в Канны, – ответил Брокар.

– Почему именно Канны?

– Если мне суждено умереть, то пусть это случится на родине.

Доктор нахмурился и смущенно кашлянул.

– Напрасно вы так мрачно смотрите на вещи, господин Брокар. При удачном стечении обстоятельств и усиленном лечении вы еще можете…

– Ну хватит, – оборвал его вдруг Брокар. Затем добавил, смягчившись: – Простите за резкий тон, но я не терплю околичностей. Спасибо, что сказали правду. И спасибо за все, что вы сделали для меня.

– Это моя работа.

– Я понимаю. Но и свою работу можно делать по-разному. Уж я-то знаю.

Бетцель вздохнул и неуверенно проговорил:

– Может, все-таки на воды? Это будет много полезнее для вашего организма.

Брокар покачал головой:

– Нет, в Канны. У меня к вам еще одна просьба… Пожалуйста, не говорите ничего жене.

– Как пожелаете, – покорно ответил доктор.

Генрих Афанасьевич пристально посмотрел ему в глаза и тихо произнес:

– Обещаете?

– Обещаю, – вновь кивнул доктор.

– Ну, теперь я спокоен.

Три дня спустя Генрих Афанасьевич сидел у себя в кабинете. Лицо его изображало глубочайшую задумчивость, тогда как на губах застыла рассеянная полуулыбка, в которой было что-то жуткое и словно бы не относящееся к этому миру. Несмотря на то что кабинет был ярко освещен полуденным солнцем, темные глаза Брокара оставались темными и непроницаемыми для света.

На подоконник села черная птица и несколько раз стукнула клювом по стеклу. Брокар вышел из задумчивости и посмотрел на окно. Птица тотчас вспорхнула. Брокар пошевелил тяжелой головой, чтобы размять шею, и тут взгляд его упал на доску фламандского художника, купленную им три дня назад у одного московского антиквара.

Генрих Афанасьевич купил картину случайно, обнаружив, что на картине изображен в точности такой подсвечник, какой стоит у него в кабинете на столе. Это было удивительно. К тому же главный персонаж картины очень походил на самого Генриха Афанасьевича. Брокар счел это знаком судьбы.

– Словно бы в зеркало заглянул, – сказал он тогда антиквару, разглядывая картину.

Старенький антиквар внимательно посмотрел на Брокара, затем перевел взгляд на картину, сощурил в улыбке слезящиеся глазки и гнусаво протянул:

– А похо-ож. Лопни моя селезенка – действительно похож!

Доска была прелюбопытная. За столом сидели художник Тильбох и скелет, изображающий его смерть. А на стене, прямо за ними, висела картина, на которой были изображены кухарки, зажимающие носы руками.

Сидя у себя в кабинете, Брокар долго разглядывал доску Тильбоха. Затем встал, прошел к шкафу и вынул из него другую картину, приобретенную год назад у одного заезжего итальянца. Картина принадлежала кисти неизвестного мастера и называлась «Искушение епископа Феофила».

Брокар поставил картину на стул и стал ее рассматривать. Еще прежде он заметил, что стол монаха-алхимика, уставленный емкостями для химических экспериментов, очень похож на его собственный лабораторный стол. Дьявол, появляющийся из дыма, сильно забавлял Брокара. Генрих Афанасьевич достаточно пожил на свете, чтобы знать – настоящий черт выходит вовсе не из дыма, а из сердца человеческого.

Тем не менее он решил использовать и эту картину, намереваясь создать что-то вроде живописного collage[13]. Collage, который станет ключом к разгадке главной тайны его жизни.

«То-то порадуются потомки», – с усмешкой подумал Генрих Афанасьевич, ставя Тильбоха на мольберт.

Николай Струйников, когда-то молодой художник, подающий блестящие надежды, ныне выглядел довольно жалко. Лицо его стало желтым и одутловатым. Под глазами образовались дряблые мешки. Щеки художника глубоко запали и постоянно были покрыты бурой щетиной, которую не брала ни одна бритва. Одежа была грязна и поношена, сапоги – дырявы. Брокар окинул жалкую фигуру художника спокойным взглядом и сказал: