Последняя загадка парфюмера - Евгения Грановская

– Ну? – сказала Авдотья. – И скажи мне, ради бога, зачем ты связался с этими бесами? Хочешь угодить в тюрьму, а жену и детей по миру пустить?

– Помалкивай мне, – строго сказал ей Алексей Андреевич, перепиливая ножом кусок кровавой говядины.

Жена вздохнула:

– Придумали какой-то марксизм, будь он неладен. Бабы на курсах говорили, что это сатанинское учение.

– Не говори о том, чего не понимаешь, – вновь осадил ее Бурдаков.

– Да чего ж тут непонятного? Свальным грехом, блудом заниматься, а детишек в складчину воспитывать? Будем мы, бабы, лежать на полках рядочком, а эти твои дружки, надо думать, будут нас…

– Глупая баба! – рассердился Бурдаков. – Марксисты хотят справедливости. А капиталисты вытягивают из рабочих последние жилы.

– Это у Брокара-то несправедливость? – усмехнулась жена. – Да у него самый распоследний бездельник меньше пятнадцати рублев не получает! А одеколоны, мыло и духи на всю семью кажный месяц с фабрики коробками таскает. И все это бесплатно да с полного хозяйского ведома. Чем не жизнь?

– Гнусная подачка, – дернул щекой Бурдаков.

Авдотья вздохнула:

– С жиру вы беситесь, вот что. Ну а тебе-то? Тебе самому, скажи на милость, чего не хватает? У тебя ж капиталу на полмиллиона!

– Тише, женщина, – зашипел на жену Бурдаков, пугливо оглядываясь по сторонам.

– Пятнадцать рублев ему мало, а! – не унималась жена. – Да на пятнадцать рублев простому человеку можно месяц безбедно жить!

– Ага. Жить – зубы на полку положить. Это называется эксплуатация – вот как это называется.

– Тьфу ты. Слов-то каких понапридумывали, бесы. А меж тем все просто: хочешь нормально жить – иди да работай.

– Больно умная стала на своих женских курсах, – проворчал Бурдаков.

– Сам пожелал, чтобы я развивалась.

– Развил на свою голову. Ну полно. Полно скандалить. – Бурдаков отодвинул тарелку, вытер салфеткой рот и, прищурившись, посмотрел на молодую жену. Губы его тронула улыбка. – Иди-ка лучше ко мне.

Он протянул руку и обнял необъятный стан жены.

– Ишь как морда-то замаслилась, – насмешливо отозвалась Авдотья, отстраняясь от него. – Пообещай, что бросишь своих дружков, тогда пойду.

Бурдаков нахмурился, скомкал салфетку в кулаке и швырнул ее комком на тарелку.

– Распустил я тебя! В былые времена баб вожжами воспитывали, а не книжками. То-то было дело.

– Вот и держался бы старых времен. Так ведь нет – все в новую жизнь ужом пролезть мечтаешь. Все «мыслить» хочешь. Но мои-то мысли поважнее будут, потому как истинные. Бог не с ними, не с бесами этими твоими.

– Вот как? – Бурдаков недобро усмехнулся в русую бороду. – А с кем же, по-твоему, Бог?

– Бог с царем, вот с кем.

Бурдаков раздраженно крякнул и встал из-за стола.

– Дрянь мыслишки, – небрежно сказал он. – И говядина твоя дрянь. Пропекла дальше некуда.

– Да из нее крови стакан выдавить можно! «Пропекла»!

– Уголь, а не говядина, – упрямо сказал Бурдаков. Лицо его уже не выглядело таким благодушным, как минуту назад. По всему было видно, что промышленник здорово разозлился. – И вот еще что. Ты, Авдотья, не бери больше того, что унести сможешь. Я, ежели что, не вожжами тебя воспитывать буду, а вот чем. – Бурдаков сжал пудовый кулак и поднес его к носу жены.

Та хотела было возразить, но наткнулась на холодный взгляд мужа и замолкла. Бурдаков некоторое время держал кулак у носа жены, как бы для того, чтобы она получше его запомнила, потом убрал и сказал:

– Гляди ужо у меня. Ежели что – враз дух вышибу. Мне не впервой, сама знаешь.

– Да уж знаю, – покорно отозвалась жена. – Я что, я ничего. О тебе лишь беспокоюсь да о детках наших.

– О детях я сам побеспокоюсь. Чай, и им билет в новый мир выторгую.

– У кого?

– Как у кого? У бесов – сама же сказала.

Жена растерянно захлопала ресницами, а Бурдаков пригладил толстый живот ладонью и весело расхохотался.

За крайним столиком в богатой ресторации Степанова сидели двое. Первый – жирный, лупоглазый человек, неказистый с виду, однако в костюме первоклассного европейского покроя. Второй был жилист и очкаст. Жирного да лупоглазого звали Израиль Лазаревич Гельфанд. Однако он – по понятной, в общем, причине – предпочитал называть себя Александром Парвусом. (У господ революционеров было модно придумывать себе всяческие клички, дабы сбить с толку полицию, и Бурдаков давно уже к этому привык.)

– Кого я вижу! Алексей Андреевич! – Толстяк слегка оторвал от стула объемистый зад и, лучезарно улыбаясь, крепко пожал Бурдакову руку.

– Здоровы будете, Израиль Лазаревич! – поприветствовал толстяка Бурдаков и покосился на второго, очкастого.

Парвус перехватил его взгляд и представил спутника:

– Познакомьтесь. Это доктор Леман, мой старинный приятель. А это наш верный друг и помощник Алексей Андреич Бурдаков, русский промышленник и просто хороший человек.

Бурдаков пожал руку очкастому. Ладонь у того была холодная и влажная, как бока у рыбы. Покончив с приветствиями, Бурдаков уселся за стол. Парвус уставился на Бурдакова выпуклыми рыбьими глазами и сказал:

– Итак, Алексей Андреевич, зачем пожелали меня видеть?

– Дело у меня к вам, Израиль Лазаревич.

Тот кивнул, тряхнув хилой интеллигентской бородкой, как-то неловко приделанной к жирному, бульдожьему лицу:

– Ясно. Зря звать не станете. Не такой вы человек, Алексей Андреевич. Что же за дело вас ко мне привело?

Однако Бурдаков не спешил с ответом. Сперва он деловито кашлянул в кулак, как делал это на деловых переговорах, которые поручал ему вести Брокар, затем пристально посмотрел в глаза Парвусу и медленно произнес:

– Помнится, вы обещались предоставить мне бумажку. О моих пожертвованиях.

– А, вот вы о чем, – добродушно произнес Парвус. – Что ж, это законное ваше право. У меня все учтено. – Эдуард Александрович, передайте-ка мне саквояж.

Доктор Леман поднял с пола небольшой саквояжик желтой кожи и передал Парвусу. Порывшись внутри, тот извлек из саквояжа лист бумаги и протянул Бурдакову:

– Вот, пожалуйста. Ознакомьтесь.

Бурдаков взял лист и пробежал по нему цепким взглядом:

– Типография, значит, – проговорил он.

– Да, – ответил Парвус. – Для печатания революционной газеты. Называется «Искра».

– Где ж будет печататься сия газета?

– В моей личной квартире. В Швабинге.

– Что ж, дело хорошее, – сказал Бурдаков, откладывая бумагу и глядя на Парвуса. – Но ненадежное. Я больше верю в голос ружей, нежели в печатное слово.

– Напрасно, – сказал Парвус. – Оружие всего лишь убивает, а печатное слово рождает новую личность. Свободную от вековых предрассудков и открытую новым веяниям.