Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания - Фёдор Головкин

Его карьера весьма замечательна. Он мне был представлен его отцом в 1794 г., когда я проезжал в Италию через Берлин. Он его там обучал, как мог, и одевал его в гардемаринскую форму, так как у этого маленького человека была наклонность более к плаванию, чем к маршировке, и не было других шансов устроиться в России, как именно во флоте. Потом я его потерял из виду, до воцарения императора Павла, который, чувствуя особенно пристрастие к немцам, сделал маленького Нессельроде своим адъютантом и, нарядив его в огромную шляпу и в чересчур широкий костюм, посадил его на большую лошадь. Это была уморительная картина. Смерть императора, который его страшно мучил, спасла ему, может быть, жизнь. Но что ему теперь оставалось делать? Я, будучи сам тогда в немилости, взял на себя устроить его судьбу, не думая, правду сказать, что он пойдет так далеко. Я посоветовал ему поступить на дипломатическую службу, на которую заслуги его отца давали ему, до некоторой степени, право, и повел его к графу Панину, министру иностранных дел и моему открытому врагу. Сюрприз Его Превосходительства, когда ему доложили обо мне, был велик, но я уж приготовил вступление: «Мы не любим друг друга, но это не должно нам препятствовать делать добро. Я привел к вам способного молодого человека, без карьеры и без протекции. Возьмите на себя его будущность. Он не думает домогаться тщеславных отличий, но желал бы их заслужить. Подумайте, что вы, в вашем положении, можете для него сделать, и что ваше сердце вам укажет», и с этими словами я их оставил вдвоем[269]. Последствием этого оригинального свидания была изумительная карьера Нессельроде. Его послали на службу к искусным и строгим дипломатам: к старику Алопеусу в Берлине и к графу Штакельбергу в Гаагу. Затем обстоятельства и служебные перемены вызвали перевод его в Париж на место секретаря посольства при князе Александре Куракине, этом благороднейшем и лучшем из людей, но ничтожнейшем из послов, где Нессельроде оказался весьма полезным и выдвинулся своим умом. Бонапарт, желавший иметь Куракина послом именно потому, что он был глуп, стал коситься на его секретаря, мешавшего ему делать глупости. Многочисленные войны и трактаты того времени еще больше выдвинули этого маленького человека, и император Александр I, любивший окружать себя людьми, которые не имели связей и хорошо знали канцелярскую сноровку, назначил его, к общему удивлению, статс-секретарем иностранных дел. Тогда он женился на дочери Гурьева[270], всемогущего министра финансов, и все эти обстоятельства, взятые вместе, покрыли его в скором времени орденскими лентами и потоками золота. Добравшись до высшей ступени, он выказал недостатки, благодаря которым он, главным образом, и остался на своем месте, а именно застенчивость в обращении с государем и некоторую неуверенность в переговорах, которая его погубила бы, если б Александр I не любил подавать вида, что он все делает сам. В 1831 г. Нессельроде был назначен министром иностранных дел. О его застенчивости я могу привести поразительный пример.

Когда Бонапарт возвратился в Париж в 1815 г., весь дипломатический корпус оттуда удалился, и мне пришлось, благодаря именно моему ничтожеству, оказать Европе, государю и министрам, которые еще были собраны в Вене, бесценную услугу тем, что я остался в Париже и выехал оттуда лишь после того, как я собрал все политические и военные сведения, которые могли их просветить на счет возвращения самозванца. Я так хорошо выполнил эту задачу, что на двадцать второй день уехал в Базель, вполне выяснив все что им нужно было знать, и увозя к тому же с собою кабинет секретаря короля, которого хотели расстрелять, и одного беглеца-драгуна, которого меня просили спасти. Из Базеля я отправил в Вену весьма обстоятельную записку, советуя, прежде всего, не терять ни минуты времени и напасть на врага со всеми свободными силами. Князь Меттерних и граф Мерси лишь впоследствии рассказали, что моя депеша прибыла в одиннадцать часов вечера, что тотчас же был собран конгресс и что в два часа ночи курьеры повезли лорду Веллингтону и генералу Блюхеру приказы немедленно тронуться в путь. Я не рассчитывал получить благодарность, а еще менее награду со стороны государя, недовольного тем, что он мне, в глазах всей Европы, был так многим обязан, ибо услуга оказалась весьма важной и все другие монархи ждали только его почина, чтобы выказать мне свою благодарность. Я надеялся, по крайней мере, что Нессельроде, на которого я смотрел, как на свою креатуру, и который тогда исполнял обязанности министра иностранных дел, найдет нужным подтвердить мне получение моей депеши; но с тех пор прошло шесть лет и я все еще напрасно жду этого подтверждения. Он знал, что государь не захочет мне выказать свое удовольствие, и с того момента считал своим долгом пренебречь даже внешними формами вежливости, принятыми в кругу воспитанных людей. Надо, впрочем, заметить, что Александр I решил, чтобы армии не двигались вперед, пока его войска не подоспеют; что по прочтении моей депеши, надо было отказаться от этих соображений и что он не мог простить одному из своих подданных почина к сражению при Ватерлоо. Человек с характером, несмотря на то, почувствовал бы долг, который обстоятельства на него возлагают, и не постеснялся бы высказать свое мнение как честный человек, и как министр, но у этого маленького человечка не было столько характера, а душа его уходила в пятки, как только он являлся перед государем.

Его отец грешил противоположною крайностью. Он всегда говорил все, что ему хотелось, смотря по настроению, в котором он находился, а так как он с комическою внешностью соединял тонкую иронию, то его зубоскальство и колкости оставляли иногда глубокие следы. Павел I, которому императрица всегда надоедала просьбами, касавшимися Вюртембергского дома, приказал старику Нессельроде устроить дела принца Людовика, своего тестя, который состоял на прусской службе и задолжал на всех концах Берлина. Когда Нессельроде собрал все счета принца, он поспешил прибавить в депеше свой собственный счет. Его первая депеша по этому поводу начиналась следующей статьей: «За пирожное и конфеты — 2000 червонцев». Можно себе представить смех императора и министра, а также гнев императрицы; и было действительно неприлично увековечить в счетах, представляемых правительству, такого рода расходы, которые позволял себе принц, генерал и человек в сорокалетнем возрасте! Императрица ему этого никогда не простила. Так как этот злой старик в своей молодости служил во Франции, долго жил в Париже, а потом несколько лет вращался в обществе Фридриха Великого и остроумных людей, окружавших короля, то он умел направлять свои колкости так верно, что трудно было от них уклониться. Он меня очень любил, и я уверен, что он со мною посмеялся бы от всего сердца над блестящим, но запутанным положением своего сына, но последний родился, когда он был уже настолько стар, что не мог долго радоваться его успехам.