Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания - Фёдор Головкин

Я приведу, для характеристики великой княгини, лишь одну черту: она не переносила румян, а императрица, как она говорила шутя г-же Шуваловой, не терпела, чтобы молодая женщина появлялась в обществе «с историей ее болезни на лице». После бесчисленных увещаний по этому поводу, Ее Величество, полагая, что у г-жи Шуваловой не достает на это энергии, поручила фельдмаршалу графу Салтыкову объяснить ее волю великой княгине. Он велел ей доложить, что желает ее видеть по делам туалета и по поручению императрицы. Так как великая княгиня отгадывала, в чем дело, она заставила его ждать до тех пор, пока она не приготовилась к выходу. Выйдя к нему навстречу со свечой в руках, она сказала: «Посмотрите-ка хорошенько на меня, милостивый государь, и скажите, как вы меня находите, говорите без комплиментов?» — «Вы очень хорошо выглядите», — ответил Салтыков. — «Слушайте, — обратилась она к сопровождавшим ее придворным дамам, — фельдмаршал мною доволен; значит, мне нечего к этому прибавлять». И, оставив его в недоумении, она удалилась так быстро, что он не мог ее догнать. Императрица сначала немного удивилась, а потом посмеялась над жалобами фельдмаршала и, видя, что он возмущается легкостью, с которою она относится к этому вопросу, сказала: «Она права, ведь она такая хорошенькая, пусть ей не говорят больше об этом».

Следующее царствование доставило великой княгине, как и всем другим очень неприятные моменты. Император Павел I, под предлогом, что она ему напоминает его первую жену, питал к ней более чем отеческие чувства и в минуты досады на сына высказывал ему слишком ясно, что он не достоин столь совершенной жены. Но это как раз было время, когда молодая чета жила в наибольшем согласии. Принуждение, скука, чувство какой-то опасности, грозящей их положению, — сближали два сердца, вынужденных относиться ко всем с подозрением. По поводу женитьбы Шведского короля который, вместо того, чтобы жениться на сестре великого князя, женился на сестре великой княгини, последняя вынесла весьма неприятные сцены от императрицы Марии Федоровны, ее свекрови, старавшейся доказать императору. Что она уже давно подготовляла это дело и что, только благодаря ей, принцесса Фридерика Баденская взяла верх над великою княжною Александрой Павловной. Как будто не было достаточно других политических и религиозных препятствий, чтобы устранить подобные подозрения!

Шведский король, будучи убежден в выгодности интимного союза с Россией, но не сумевший сделаться шурином великого князя наследника через его сестру, сделался им через его свояченицу, баденскую принцессу. Ничего не могло быть проще, и эта гроза прошла сама собою. Более серьезными были последовавшие скоро после этого между императором и великим князем сцены, сделавшие положение великой княгини весьма трудными и даже невыносимым. Граф Головин, гофмейстер Двора великого князя и близкий друг графа Ростопчина, любимого министра Павла, вздумал сделать карьеру, объявив себя врагом великого князя, которому он должен был служить. Тогда начались самые гнусные интриги. Начали рыться во внутренней жизни малого Двора, чтобы отыскать в ней что-нибудь предосудительное или смешное в глазах большого Двора. Дошли наконец до такого нахальства, что стали утверждать, будто бы великая княгиня позволяет за собою ухаживать князю Адаму Чарторижскому, адъютанту и близкому другу великого князя[263]; что последний ничего против этого не имеет и даже покровительствует их любви; когда же она, наконец, родила великую княжну Марию, которую, несмотря на то, что ее родители имели совсем белокурые волосы, природа наделила очень темными волосами, — сплетни стали невыносимыми, тем более что их распространение было очень верным средством нравиться при Дворе. Великий князь в этом случае проявил удивительное и крайне неуместное равнодушие. Что же касается великой княгини, то она сосредоточилась на своих обязанностях супруги и матери и утешилась по поводу несправедливости Двора, неспособного ее оценить.

Раз, что эта система преследования была заведена, враги Их Высочеств могли остальное предоставить беспокойному характеру императора, который не пощадил ни своего авторитета, ни чести своего дома. Он вменил своей невестке в обязанность каждый день осведомляться у г-жи Лопухиной, его фаворитки, о том какой на этот день полагается туалет; но великая княгиня не послушалась этого приказания, за что у ее дверей поставили часового.

Г-жа Шувалова и князь Чарторижский, который получил посольство в Турине, были удалены от Двора; княгине Шаховской, компаньонке и подруге великой княгини, грозила та же участь, и невозмутимое хладнокровие, которое она противопоставляла таким оскорблениям, а также слезы великого князя едва смягчили разгневанного государя. Хорошо осведомленные лица уверяли меня, — ибо я сам держался как можно дальше от всего этого, — что государь, находясь под влиянием лакеев, которых он произвел в министры, и отказавшись публично от нравственной чистоты, отличавшей до тех пор его жизнь, ничего не имел против беспорядков в своем семействе, которые могли бы оправдать его поведение или, по крайней мере, прикрыть его собственное распутство; что это же соображение заставило его смотреть сквозь пальцы на поведение великого князя Константина Павловича, предоставив его произволу великую княгиню, его супругу, и, наконец, даже заподозрить добродетель императрицы, которая, в этом отношении, была самая строгая и безупречная женщина в мире.

Лейб-медик Роджерсон рассказал мне, что когда он однажды, после катастрофы, вошел в кабинет молодого государя, он нашел его с супругой, сидящими вместе в углу, лицом к лицу, крепко обнявшимися и так горько плачущими, что они не заметили его входа. Императрице, которую Бог наделил умом и характером, недостававших ее мужу, следовало овладеть его наклонностями и его доверием, так как он сам, обладая честною душою, был испуган своим собственным величием, а она его слишком хорошо изучила, чтобы не знать, что он часто нуждается в руководстве. Но она упустила этот момент, как и все последующие, и по расчету ли, или по причине беспечности, обрекла себя на полное бездействие, в чем ее просвещенный и правдивый ум, а также ее чуткое сердце впоследствии, наверно, раскаивались. Маркграфиня, ее мать, которая, вскоре после ее восшествия на престол, приехала к ней в гости, и для которой она — будь сказано между прочим, — не сумела или не захотела добиться приличного приема, сделала ей по этому поводу весьма серьезные представления. Она указала ей на то, что религия, привязанность к мужу, личная безопасность, одним словом — все, обязывает ее приобрести доверие, дружбу и уважение императора, но все ее доводы, советы и просьбы были тщетны. Императрица Елисавета Алексеевна, видя что ее свекровь занята обеспечением себе влияния и приверженцев, подумала, что если она будет домогаться той же цели, то это создаст соперничество интриг и интересов, которое претило ее принципам. Ей казалось, что, так как она не родила наследника престола, то, в случае если бы она пережила императора, она в момент его смерти не должна облечь себя незаконною властью, которую всякий член императорского дома мог бы оспорить; а между тем она боялась, что ей в таком случае, пожалуй, не захочется уступить. Вот те благородные, но неверные принципы, которые довели ее до уединения и до самого прискорбного бездействия. Император, со своей стороны, предполагавший в ней сначала высшие порывы и чувствовавший себя этим даже несколько униженным, теперь стал смотреть на нее, как на самую обыкновенную женщину, на которую муж может не обращать внимания и которая не заслуживает быть предметом особенных забот для государя.