Дом и дорога - Вячеслав Владимирович Веселов

— Ну, брат... Здорово не здорово — работа.

— Ладно, — сказал парень торопливо. — Я так спрошу: вы бы хотели, чтобы ваш сын летал?

Мальцев рассмеялся.

— У меня дочь. А вообще не знаю... Нет, пожалуй, не хотел бы.

Мальчишка задвигал острыми лопатками. Он, видно, еще о чем-то хотел спросить, но отвернулся и стал глядеть в огонь. Красноватые отсветы играли на детском лице: оно то вспыхивало, то погружалось в тень.

— Посуди сам, Юра. Вечно в командировках, дома почти не бываешь. Да еще сядешь где-нибудь и сидишь. День, два — куда ни шло. А однажды в Хатанге мы полмесяца пургу пережидали.

— Скучно как-то и одинаково все вы рассуждаете, — вздохнул мальчишка. — У нас недавно тетка с мужем гостили. Он механиком плавает на танкере. Уйму интересного рассказывал про корабли, про разные страны... А потом говорит: «Уйду на завод». Мол, полтора куска в месяц все равно буду иметь.

— Ничего особенного, Юра. Устают люди. Годы, знаешь. Пожилой уж, наверное, механик тот, твой родственник?

— Ладно, дядька мой в летах, вы давно работаете... А другие?

— Что другие? Они работают.

Парень вытянул нижнюю губу и задумался.

— Это ясно, — сказал он, помолчав. — Но какая у них работа? Эх! — Мальчишка заговорил быстро, глотая слова. — Вы вот полстраны облетели. Города видели разные, людей. В Якутии работали, садились на льдину. Я знаю, Данила Степанович рассказывал. «Вот, — говорит, — прилетит Мальцев! Плевое для него дело эти ваши квадраты. Он такие спецрейсы выполнял, какие вам и не снились». А другие летчики! Они тоже...

— Они работают, — мрачно сказал Мальцев.

— Ра-бо-та-ют, — пропел парнишка. — Это ведь не в контору по утрам ходить. Ваши друзья, летчики, небось смелые люди. Так ведь?

— Смелые? Наверное. Ремесло требует.

— Ну что вы, Дмитрий Петрович, все — работа, ремесло...

Мальцев поднял глаза и увидел напряженное мальчишеское лицо, на котором были написаны растерянность, смятение, почти боль.

— Я вот в техникуме учусь, и не нравится мне эта учеба и специальность моя будущая. Скоро на практику, а я бросить думаю все.

— Где ты учишься?

— Сельскохозяйственный техникум. Специальность — садоводство.

— Бог веселый винограда... Это же хорошо, Юра, — сады!

— Да-а, — протянул парень. — Я плавать хотел, мечтал, а вот уж и на третий курс перешел... Все равно уйду плавать.

Опять послышался гул. Самолета теперь не было видно, даже огни нельзя было различить среди звезд. Только гул, да и он замирал, таял.

Как-то осенью Мальцев встретил в Ленинграде Костю Ярцева, своего второго пилота, летавшего теперь командиром. Они спустились в погребок и выпили по рюмке.

«Ухожу в Антарктиду, Дмитрий Петрович. Сегодня свой аэроплан погрузил на «Обь», проводил жену. Завтра — в море. Дорога дальняя. Зайдем, говорят, в Кейптаун. Помню, в детстве песенку пели: «В Кейптаунском порту, с какао на борту...» И вот на тебе: Кейптаун. Не думал, что когда-нибудь попаду».

Костер потухал. Бледные язычки огня быстро пробегали по сухим стеблям, коротко вспыхивали и гасли. Глаза летчика привыкли к темноте, и он снова видел звезды. Тепло нагретой за день земли, неясные далекие звуки, запах полынного дыма и звезды — все это говорило о какой-то потере.

Выпив чаю и покурив, Мальцев начал укладываться возле затухающего костра. Мальчишка стоял рядом, поникший, худенький, легкий. Глядя на него, Мальцев вдруг почувствовал, как в нем зашевелились полузабытые мечты.

— Это хорошо, Юра, — сады, — говорил летчик, улыбаясь чему-то светлому и радостному, вдруг родившемуся в нем. — Ты не замечаешь настоящее... Напрасно. Сады — это здорово!

Неслышно текла ночь. Лежа на спине, Мальцев смотрел на небо, усеянное звездами, думалось ему легко и не было на сердце прежней тяжести. И эта ночь в степи, эти минуты, которые текли так же медленно, как звездная река над головой, все это начиналось где-то далеко в прошлом, за далью дней... Летчик считал, что давняя детская мечта умерла, но, оказывается, он таскал ее за собой по казармам, госпиталям, аэродромам. Вся его жизнь была ожиданием этой минуты. И вот она пришла, а он не узнал ее... И тут его, пронзил страх, понимание, какая-то запоздалая догадка, и он, холодея, подумал обо всем, что осталось за этой ночью — сиротское детство, война, госпиталь, чужие города, темные соборы, которые порой ему снились, работа, семья — вся его жизнь.

«Как мы износились, — думал он, — как притупились наше зрение и слух, если в суете и толках дня мы не замечаем наше, не узнаем свое, сокровенное. А надо жить, жить каждым часом, каждым мгновением. Ведь чуть не ушло, чуть не потонуло в делах и заботах все сегодняшнее — ночь, степь, мальчишка...»

Бледнели звезды. Слабый утренний ветерок потек по степи, шурша травой, и Мальцев уснул.

Спал он недолго и проснулся с тем же ощущением внезапного счастья, с каким вчера уснул. «Да, любить жизнь и все ее малости, беречь их и уметь ценить», — думал он, шагая по степи и ощущая кожей солнечное тепло. Он опять вспомнил родной город, детские свои мечты, прошедшую ночь и собирался взлетать, работать и, как в юности, готовился жить долго-долго.

1971

МАЛЕНЬКАЯ АНТОЛОГИЯ ВОЗВРАЩЕНИЙ

За окном вагона в сырых осенних сумерках тонул незнакомый город. На повороте он близко выбежал к полотну дороги: дома с палисадниками, редкие фонари, улочка, усыпанная листвой. По-утиному раскачиваясь, ее пересекал трамвай. Все это было так похоже...

Я открыл дверь в купе. Приятели читали, лежа поверх одеял. Я сказал: «Мне пришла в голову сентиментальная идея...» — и вдруг почувствовал, что слова и их интонация никак не вяжутся с тем, что я на самом деле думал и хотел сказать. Наверное, со стороны моя затея и впрямь могла показаться сентиментальной, но сейчас чувство было иным, и я не смог его выразить, не сумел. Сказал, что собираюсь сойти на ближайшей станции и съездить в город, где провел детство и где давно не был. Вот, мол, случился денек. Случай, так сказать, выпал. Давно мечтал.

Приятели перестали читать.

— В родные Палестины? — спросили они. — Давай! Давай — лататы в пенаты.

Друзья добродушно острили, а я был зол на них и на себя за свой тон, который был слабостью. Слабостью и ложью, как ни верти. Что же мы прячем за иронией? А еще было — холодок на душе, почти страх. Что-то забытое, детское — страх за последствия. Всегда приходилось раскаиваться в своих фантазиях. Блажь. Коленце. Фортель. Или, как писалось в школьных характеристиках, склонность к неожиданным поступкам. Да уж какие к черту неожиданные! Давно мечтал съездить, да все как-то недосуг было. Ну вот, слава богу, решился.