Собор - Жорис-Карл Гюисманс

Душа? Увы, тут не столько приобретения, сколько обмен; просто лень я отдал, получил сухосердие, а что из такой сделки вышло, я знаю лучше некуда; к чему все это перечислять линий раз? Ум? Тут, мне кажется, приход не столь грустный, я могу наскоро подбить баланс, разбитый на три колонки: Прошлое, Настоящее, Будущее.

Прошлое. Некогда в Париже, когда я о том и не помышлял, Бог внезапно овладел мной и привел в Церковь, пользуясь, чтобы уловить меня, моей любовью к искусству, к мистике, к богослужению, к церковному пению.

Вот только мистику во время этой предварительной работы я мог изучать лишь по книгам, так что знал ее в теории, отнюдь не на практике. Кроме того, музыку в Париже я слышал только плоскую, опошленную, разжиженную женскими гортанями или совершенно перевранную капеллами; в большинстве храмов я мог видеть церемонии только выскобленные, службы только порченые.

Так было, пока я не поехал в обитель траппистов; в этой пустыни я увидел мистику уже не просто пересказанную, записанную, сформулированную в корпусе учения, но экспериментальную, действующую, наивно переживаемую монахами. Я мог убедиться, что наука совершенства души не заблуждение, что утверждения святой Терезы и святого Иоанна Креста совершенно точны; кроме того, в монастыре мне было дано ближе познакомиться с усладой подлинного обряда и настоящего хорала.

Настоящее. В Шартре я прошел новые испытания, последовал другими путями. Сначала меня захватило несравненное великолепие этого собора; потом, под воздействием очень умного и сведущего священника, я приступил к изучению религиозной символики, беседовал о великой науке Средних веков, образующей особый диалект церковного языка, в знаках и образах делающей доступным то, что литургика выражает словами.

Для точности надо бы сказать, пожалуй: та часть литургики, которая занимается собственно молитвой, ибо другая часть, относящаяся к чину и формам богослужения, принадлежит прежде всего самой символике, составляющей ее душу; но правда в том, что границу между двумя науками не всегда легко провести: до того они подчас внедряются друг в друга, взаимно друг друга вдохновляют, смешиваются и в конечном счете почти сливаются.

Будущее. Отправившись в Солем, я довершу свое образование, увижу и услышу самое совершенное выражение литургии и григорианского пения, которые скромный монастырь Нотр-Дам де л’Атр уже по причине малого числа служащих и поющих мог представить мне лишь в уменьшенной копии — очень точной, однако все же уменьшенной.

Если к этому присоединить мои собственные исследования о религиозной живописи, ныне отнятой у святилищ и хранящихся в музеях; если прибавить мои замечания о соборах, которые я изучал, получится, что я обошел всю область мистики кругом, извлек эссенцию из Средних веков, связал, так сказать, сноп из разделенных, разбросанных в веках колосьев и особенно основательно наблюдал один из них: символику, некоторые элементы которой вследствие долгого небрежения почти утрачены.

Символика! Она решительно была украшением моей жизни в Шартре; она умиряла и утешала меня, когда я страдал, чувствуя свою душу низкой и надоедной. Теперь Дюрталь пытался припомнить все, охватить это знание в целом.

Она росла, как густое дерево, корень которой глубоко погружен в почву самой Библии; она и впрямь именно там черпала свою сущность, из нее извлекала свои соки: ствол дерева — символика Писания, прообразы Евангелия в Ветхом Завете, ветви — аллегории архитектуры, цветов, самоцветов, флоры, фауны, иероглифы чисел, эмблемы церковной утвари и одеяний; есть еще маленькая веточка литургических благоуханий и от самого рождения иссохший сучок танца.

Ибо религиозный танец существовал, думал далее Дюрталь. В глубокой древности то была жертва умиления, приношение веселья; доказательство тому Давид, плясавший перед Ковчегом Завета{109}.

В первые времена христианства верующие и пастыри, славя Бога, раскачивались, веря, что такими движениями они подражают радости спасенных, ликованию ангелов; Василий Великий рисует нам, как небесные воины исполняют танцы в небесных укреплениях.

Вскоре кое-где, например в Толедо, приняли так называемую мозарабскую литургию, на которой прихожане прямо в соборе прыгали и скакали; но оказалось, что эти пляски совсем не так благочестивы, как предполагалось, — они стали острой приправой к сладострастной похлебке, и несколько соборов разом запретили их.

Впрочем, еще в XVII веке в некоторых провинциях существовал церковный балет; его мы находим в Лиможе, где кюре церкви святого Леонарда и его прихожане кружились перед алтарем. В XVIII веке следы той же самой традиции отмечаются в Русийоне. Да и теперь литургический танец не исчез; в основном традиция священных хороводов сохраняется в Испании.

Не так давно во время праздника Тела Христова в Компостеле перед процессией шел человек высоченного роста с другим человеком на плечах и плясал до упаду. Уже в наши дни в Севилье на праздник Святых Даров мальчики из хора, распевая песнопения, танцуют перед главным алтарем храма что-то вроде медленного вальса. В других городах на богородичные праздники вокруг статуи девы Марии проходят сарабандой, стучат палками, цокают кастаньетами, а в завершение церемонии, вместо «аминь», присутствующие взрывают петарды.

Но все это не слишком интересно; во всяком случае, какой, скажите на милость, смысл можно приписать пируэтам и антраша? Мне трудно представить себе, как фарандола или болеро могут прикинуться молитвой; не могу себя убедить, что можно испытывать действие благодати, когда ногами словно топчешь горох, а руками вертишь кофейную мельницу!

Правда в том, что символики танца никто не знает, что до нас не дошло ни одно из значений, которые придавали ему древние. В сущности, литургическая пляска — просто грубое увеселение южан. Так что отметим ее просто для памяти и оставим.

Каково же было влияние символики на души людей с практической точки зрения?

Дюрталь ответил себе: Средневековье, зная, что все на земле знак и подобие, что видимое ценно лишь потому, что скрывает невидимое, не давало, в отличие от нас, вводить себя в обман видимостью, изучало эту науку весьма подробно, сделало ее помощницей и служанкой мистики.

Пребывая в убеждении, что единственная цель, которой стоит домогаться человеку, что единственный предел, которого здесь необходимо ожидать, — войти в прямые сношения с Небом и предупредить смерть, излившись, переплавившись в Бога, оно увлекало души, покоряло их умеренно монашескому распорядку, отвращало от житейских забот, от плотских стремлений, направляло к одним и тем же мыслям об отречении и покаянии, к одним и тем же идеям правды и любви, а чтобы сдерживать их, хранить от самих себя, окружило барьером, обнесло всеприсутствием Бога под всеми видами, во всех формах.

Христос был всюду: о Нем свидетельствовал животный мир и растительный, очертания памятников, украшения, краски; куда бы человек ни обернулся, он видел Его.

И собственную душу он также видел, как отраженную в зеркале; в иных растениях он мог распознать добродетели, которые должно приобрести, в других — пороки, от которых надобно беречься.

Были у него перед глазами и иные примеры: ведь символисты не ограничивались тем, что обращали в катехизис трактаты по ботанике, минералогии, естественной истории и другим наукам; некоторые, в их числе святой Мелитон, дошли до того, что прилагали свой метод толкования ко всему, что встречали; для них в груди богобоязненного человека звучала кифара; члены тела также превращались в символы: так, голова обозначала Христа, волосы — святых, нос — немногословие, ноздри — дух Веры, глаза — боговидение, рот — искушение, слюна — сладость жизни духовной, уши — послушание, руки — любовь Христову, кисти рук — благие дела, ногти — совершенство в добродетели, колени — таинство покаяния, ноги — апостолов, плечи — легкое иго Господне, сосцы — евангельское учение, живот — скупость, утроба — таинственные заповеди Господа, бюст и пах — похотливые помыслы, кости — ожесточение, костный мозг — сокрушение, хрящи — немощные члены Антихриста… Эти писатели довели свой способ экзегезы до самых обыкновенных предметов, даже до общеупотребительных орудий.

Благочестивые наставления сменяли друг друга, не прерываясь. Ив Шартрский уверяет нас, что священники преподавали символику народу; из исследований бенедиктинца дом Питра также вытекает, что в Средние века сочинение святого Мелитона было популярно и общеизвестно. Таким образом, крестьянин знал, что его плуг — образ креста, а борозды, которые он оставляет, — возделанные сердца святых; ему было ведомо, что снопы суть плоды покаяния, мука — множество верующих, житница — Небесное Царство; то же самое относилось ко многим ремеслам; короче, метод аналогий был для каждого постоянным побуждением лучше наблюдать себя и лучше молиться.