Поединок (сборник). Выпуск 14 - Леонид Млечин

Фукс не разделял уверенности своего шефа, оттого и застрелился впоследствии, как стало известно Хельмуту. Фукс твердил свое: Хельмут будет задействован лишь в случае высшей необходимости. Это было равносильно обещанию отправить его к русским немедленно, едва затянется рана на ляжке, — рейх трещал, как орех в щипцах.

Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба Хельмута, если бы во время очередной облавы на симулянтов эсэсманы не выволокли его из палаты и не погнали на оборонительные работы. А затем с той же бесцеремонностью — в ландштурмисты.

При первой возможности Хельмут сдался громадному капралу-негру.

Подошедший автобус, тормозя, присел на задних колесах, точно сделал книксен. Лемке с тоской оглянулся на стену отеля, затем решительно шагнул между сложившимися шторками входа, поискал компостер, пробил билет. Поколебавшись, сел у окна на красный дерматин двойного сиденья.

Водитель обогнул лужу и остановился у выхода из метро. В считанные секунды салон наполнился пассажирами. Рядом с Лемке плюхнулась женщина пожилого возраста. Извлекла из кармана крючок в форме буквы 8, прицепила к поручню и повесила на него тяжелую полотняную сумку. Лемке как-то мало обращал внимания на эти сумки; теперь зрительная память вытолкнула их на поверхность сознания как неотъемлемую принадлежность каждой встречной москвички. У некоторых, правда, их заменяли хлорвиниловые пакеты, у большинства же руки отягощало и то и другое. У Любхен из бюро обслуживания, например. Павел Ледков в свое время рассказывал о холщовых мешках, заменяющих русским портфели и саквояжи. Время берет свое, на полотняной сумке соседки красовалось типографическое изображение Дина Рида.

Еще одна сумка, кожаная, на молниях, покоилась на ее коленях. Точно такую же, может быть, с меньшим количеством молний, держал на коленях Лемке. Вообще, с первого дня в Москве он сделал открытие, что одет как стопроцентный москвич, то есть в итальянские джинсы, японскую куртку и французские башмаки.

И все же в этом автобусе вокруг него сразу образовалась некая молчаливая зона. Ручеек передаваемых в кассу медяков обтекал его по невидимой демаркационной линии. Лемке не стал ломать голову над причиной этой дискриминации, отвернулся к окну. Причина дискриминации открылась ему тотчас же. Большегрузный рефрижератор, обгоняя автобус, закрыл грязным бортом стекло, и Лемке увидел свое отражение. «Н-да, — подумал он, — надо быть бесчувственным чурбаком, чтобы беспокоить человека с таким лицом». Он увидел свои глаза, разжатые болью, с набрякшими склеротическими мешками под ними, трудную складку губ. «Эй, припусти постромки, — сказал он себе, — ведь это твоя личная прихоть, а не приказ, который ты должен был выполнить много лет назад». Он слегка помассировал ладонями онемевшие мышцы лица, пригладил легкие седые волосы.

— Что стряслось-то? — сочувственно спросила его соседка.

— Ничего, все в порядке! — поспешно ответил Лемке. Поспешность скрыла акцент.

Автобус шел по Кутузовскому проспекту. У арки победы над французскими оккупантами водитель объявил, что в связи с ремонтными работами на шоссе поведет автобус параллельными улицами. Кого не устраивает, могут слезть. Ответом был возмущенный гвалт.

— И не забудьте своевременно оплатить свой проезд, — прибавил он, — стоимость одного билета пять копеек, бесплатный проезд дороже на три рубля.

— Юморист, — проворчала соседка. — Лучше бы ездил вовремя. А то станут у кожзавода и ну в домино биться. Зла не хватает.

Кожзавод, отметил про себя Лемке. До войны на Сколковском шоссе была дубильная мастерская. В ней работал двоюродный брат Пауля.

Автобус вильнул влево и въехал в узкую улицу. Потянулись трехэтажные и двухэтажные дома с удивительно знакомыми очертаниями. Бог мой, откуда здесь эти фахверки и круглые слуховые окна?

Соседка, проследив направление его взгляда, равнодушно проговорила:

— Пленные немцы строили. Техники-то никакой не было, все вручную. Вот и понатыкали уродов этих. Дома не дома, бараки не бараки, черт знает что.

Лемке почувствовал неприязнь к ней и острую жалость к безымянным соотечественникам, выстроившим эти дома вручную.

— ...Помню, ведут их на работу, ну, пленных этих, а они худущие, кожа да кости, глядеть страшно! А я как раз хлеб получила, буханочку такую круглую и довесочек с пол-ладошки. Идем это с Вовчиком, с сынишкой значит, я ему, Вовчику-то, и говорю, подойди, говорю, сынок, отдай им хлебушек, господь с ними...

Лемке коротко, смято глянул на соседку: рыхлое лицо ее затуманилось, у переносицы скопилась влага.

— Не бойся, говорю, Вовчик, чего их теперь бояться, их теперь и пожалеть можно...

— Извините, — Лемке сделал попытку встать. Женщина молча развернулась — ногами в проход, — выпустила его.

— Школа, — объявил водитель.

Спрыгнув с подножки, Лемке очутился перед кафе. «Мцхета» — с трудом разобрал он вывеску. Не раздумывая толкнул тяжелую стеклянную дверь. В кафе было пусто, сумрачно, пластиковые столы отдавали влажной прохладой. Лемке огляделся и обнаружил крошечный бар. За круглой стойкой, как соломинка из бокала, торчала длинная человеческая фигура.

Лемке поздоровался.

— Сто грамм и конфетку? — скучно спросил бармен.

— Сто пятьдесят, — поправил его Лемке.

Бармен налил до половины в фужер, придвинул вазу с конфетами.

Медленно выпив, Лемке зажмурился, подождал, пока горячая волна разойдется по пищеводу, и открыл глаза.

— Вы, как немец, пьете! — заметил бармен.

— Что поделаешь, — сказал Лемке, — я и есть немец. Это нехорошо?

— Ну зачем же... — смутился бармен. — Я, знаете, час назад негра обслуживал.

— Вот как?..

Негр-капрал, продержав его тогда взаперти восемнадцать часов, утром выпустил вместе с прочими фольксштурмистами. На прощание дал кусок жевательной резинки и легкого подзатыльника: «Эй, бэби! Нах хауз!» И погрозил черным, будто обугленным, кулаком.

— В молодости я знавал одного негра, — зачем-то сказал Лемке. — У него был кулак размером с вашу голову.

— К нам всякие ходят, — сказал бармен. — Между прочим, вы здорово шпрехаете по-русски.

— Вы тоже.

— Я говорю по-русски получше любого русского. Хотя я и латыш, — не без самодовольства сказал бармен.

— Тогда повторяйте быстро за мной: шла Саша по шоссе и сосала сушку!

— Шла Шаша по шаше, — повторил бармен, — и сашала шуску...

Лемке улыбнулся:

— Это вам не у Пронькиных!

...«Это вам не у Пронькиных», — пробормотал Пауль. Колонна грязно-зеленых «фердинандов», сотрясая землю, с ревом ползла на северо-запад, в направлении деревни Большой Хартман, и Хельмут с Паулем, еще не остывшие от пальбы на стрельбище, стояли у балюстрады. «Ты не видел еще наши «тигры», — хвастливо заметил Хельмут. Как он презирал себя впоследствии за этот высокомерный тон! А тогда он потребовал у Пауля точного объяснения, кто такие Пронькины. В ответ Пауль пожал плечами. Хельмут доложил начальству. В досье никаких Пронькиных, само собой, не значилось. Вечером на занятиях по русскому языку Пауль давал объяснение: просто такое выражение, говорят же: тришкин кафтан — теперь никто не знает, кто такой Тришка... Преподаватель успокоил Хельмута: «Это одна из бессмысленных русских идиом, сынок. Вовсе не обязательно ими пользоваться». Фукс возразил в том смысле, что знать их надо, и как можно больше. И тогда фразеологизмы буквально посыпались из уст Пауля. Если в кальках с латинских языков Хельмут ориентировался неплохо, то сугубо русские выражения, нарицательные имена и расхожие словечки приводили его в отчаяние. Тут он оказывался у конца латыни[2]. Только позже Хельмуту стало ясно, что его мучения продлевали жизнь Паулю; зная, что обречен, Пауль возводил из синонимов настоящие крепостные стены.