Последняя тайна храма - Пол Сассман

Халифа ничего подобного не ожидал. Он сжал губы, переводя взгляд с Гулями на Марсуди, затем на Милана и обратно. Холодок побежал у него под ребрами, как у пловца, который, понимая, что уплыл далеко от берега, вдруг осознает, что силы его на исходе.

Наступила пауза, и слова Гулями словно растворились в пространстве комнаты. Затем министр движением руки предложил Марсуди продолжить. Палестинец подвинулся ближе к Халифе.

– Не буду тратить время на детали, – сказал он, и его бровь осветило мерцание керосиновой лампы. – Самое важное, что за эти четырнадцать месяцев мы смогли… хотя и не обошлось без трудностей и эмоций… – он оглянулся на Милана, – мы смогли составить ряд предложений, которые идут намного дальше в области ненасильственного разрешения конфликта, чем кто-либо мог представить еще год назад.

На полу подле него стояла чашка воды, и, поднеся ее ко рту, он сделал глоток.

– Мы сейчас лишь рядовые граждане. За нами нет правительственной поддержки, пресса не освещает наши переговоры, и у нас нет необходимой законодательной базы, чтобы осуществить наши намерения. Единственное, что у нас есть, и только потому, как точно заметил саис Гулями, что мы так долго сражались за права наших народов… – он снова бросил короткий взгляд на израильтянина, – так вот, единственное, что у нас есть, это доверие большинства соплеменников. Доверия, которого хватит на то, чтобы выслушать и, да соблаговолит Господь, поддержать предложения, которые любой другой гражданин наших стран расценил бы в лучшем случае как безнадежный идеализм, в худшем – как откровенную измену.

Сидевший сбоку Милан выпустил клуб сигарного дыма; шрам на его щеке сверкнул, как тонкая хрустальная жилка.

– Мы не строим больших иллюзий, – продолжил израильтянин сиплым голосом, тянущимся, как самые низкие звуки гобоя, – наши предложения полны противоречий и потребуют гигантских жертв от обеих сторон. Их воплощение чревато новыми конфликтами и страданиями. Пройдет одно-два, а может, и все три поколения, прежде чем раны начнут затягиваться. И даже тогда на каждой стороне найдется немало противников мирного решения.

– И все же, – вновь заговорил Марсуди, – мы остаемся при мнении, что эти планы предоставляют уникальную возможность положить конец розни на нашей земле, и мы очень надеемся, что нам удастся убедить большинство одобрить их. Мы надеемся, что, увидев двух злейших врагов, объединившихся ради восстановления мира, люди поверят нашим словам. Они должны поверить. Иначе…

Он повел плечами и замолк. Милан затянулся сигарой; Гулями перебирал четки, успокаивая нервы; в углу, по-прежнему стоя, Бен-Рой хмуро смотрел на свою фляжку – то ли недовольный сказанным, то ли занятый совершенно другими мыслями. Халифа глотнул чаю, уже начавшего остывать, и закурил сигарету. Пятнадцать секунд прошло в молчании, двадцать…

– Не понимаю, – сказал он застенчиво, как говорит ребенок, когда остается один в комнате со взрослыми. – Какое это имеет отношение к аль-Хакиму?

Вопрос, похоже, несколько смутил Гулями, и на некоторое время он замялся. Затем, сообразив, что имеет в виду Халифа, ухмыльнулся.

– Вы что, думали?.. – Он с улыбкой покачал головой. – Фарук аль-Хаким был подонком, позором нашей страны, и мы искренне благодарны, что вы вскрыли совершенные им мерзости. Так что будьте спокойны, экзекуцию вам никто устраивать не собирается.

Халифа нервно затянулся, выпустив дым еще до того, как он успел попасть в легкие.

– Тогда зачем вы меня во все это посвящаете?

Гулями некоторое время смотрел ему в глаза, затем повернулся к Милану. Израильтянин подался назад в кресле, глядя прямо на Халифу. Снова повисла пауза.

– Что вы знаете о меноре, инспектор? – спросил он наконец.

Вопрос поразил Халифу. Он сконфузился, стал нервно бегать глазами по сторонам, уводя их от испепеляющего взгляда Милана.

– Не понимаю, какое это…

Гулями опустил ладонь на плечо инспектора, мягко и в то же время твердо, намекая, что вопрос требует ответа. Халифа бессильно пожал плечами:

– Даже не знаю. Она… стояла в иерусалимском храме. После римского завоевания исчезла…

Невнятным голосом, как школьник, плохо знающий урок. Халифа повторил те немногие подробности, которые узнал пару дней назад. Милан слушал молча, не спуская глаз с инспектора. Когда он кончил говорить, израильтянин встал, подошел к столу и налил чаю, глядя на дрожащий огонек керосиновой лампы. Затем, после недолгой паузы, Милан заговорил глухим баритоном, становившимся все ниже и ниже, почти затихающим:

– У каждой веры, инспектор, есть некая вещь, некий символ, самый главный, самый священный знак, который воплощает ее суть. У христиан это Подлинный Крест, у мусульман – Кааба. Для иудеев таким символом является священный семисвечник. «И будет Господь для вас вечным светом», – говорит пророк Исайя, и именно это воплощает в себе менора: свет созидания, веры, бытия. Поэтому она была самой почитаемой и самой дорогой нашим предкам реликвией Храма. Поэтому ее и выбрали в качестве эмблемы современного Израиля. Для любого еврея нет ничего дороже, ничего священнее, ничего чище, чем этот символ. Он – основа нашего единства. Потому что, в конце концов, в свете меноры отражается лик самого Господа Бога. Так что ее значение и мощь просто нельзя преуменьшить.

Он остановился, сделал долгую затяжку и медленно выпустил плотный клуб дыма, за которым почти не стало видно его лица.

– И вот, инспектор, – Милан повернулся к Халифе, и его тень зашевелилась на стене, – благодаря вам подлинная менора, первая менора, та, которую изваял Бецалель тысячи лет назад и которая давно считалась безвозвратно утерянной, – она снова вернулась. Я не могу найти слов, чтобы выразить все значение этого символа. И, что еще важнее, связанную с ним опасность.

Последнее слово он произнес несколько громче и резче, и недоброе ощущение, нараставшее в Халифе последние десять минут, ощущение, что его хотят втянуть в какое-то темное предприятие, кольнуло, словно впившееся в кожу острие шприца.

– Это не мое…

Рука Гулями вновь мягко опустилась на плечо Халифы, и он осекся, затаив в себе непогашенное возмущение. Милан выпускал клубы дыма, пристально глядя в лицо Халифы.

– Мы живем на странном клочке земли, инспектор, где символы значат намного больше, чем человеческие жизни. Когда умирает человек, его горько оплакивают, но со временем, даже у близких, скорбь утихает. А вот осквернение чего-то святого навечно остается черным пятном в памяти народа. Представьте реакцию ваших единоверцев, если бы израильские бомбардировщики стерли с лица земли Каабу. Для нас, иудеев, точно такое же значение имеет менора. Если она окажется в чужих руках – к примеру, у аль-Мулатхама, – Израилю будет нанесен куда более сильный удар, чем от тысячи бомб. Десятков тысяч бомб. Потерю человека можно пережить, потерю или осквернение реликвии – никогда.

Он стряхнул пепел с кончика сигары и почесал глаз. Вид у него вдруг стал совсем изможденный, плечи поникли, как будто что-то свыше надавило на них.

– Наши народы стоят на краю бездны, инспектор. Но мы с Саэбом надеемся удержать их даже сейчас, когда пролито столько крови. Но если менору найдет аль-Мулатхам или какой-нибудь религиозный фанатик, каких и у нас полно… Уверяю вас, они только и ждут, чтобы схватить какой-нибудь знак и повести за собой людей… – В своем углу Бен-Рой задвигался, дергая за висевший на шее кулон. – В этом случае мы рухнем в пропасть, и уже никакой мирный процесс нам не поможет.

Сигарета практически выгорела в руках Халифы, лишь тонкая полоска пепла осталась у самого фильтра. Беседа неуклонно приближалась к вещам, о которых бы он предпочел не знать.

– Аль-Мулатхам не может знать о меноре, – пробурчал он неуверенно. – Хот умер до того, как успел ему рассказать.

Марсуди покачал головой.

– Мы этого не можем утверждать точно. Хот пытался любыми способами связаться с аль-Мулатхамом. Возможно, у него ничего не вышло; но ведь может быть, что и получилось. Может быть, пока мы здесь сидим, аль-Мулатхам уже ищет менору. Нам нельзя рисковать.

У Халифы пересохло в горле и свело живот. Он чувствовал себя попавшим в ловушку, как в детстве, когда в переулках Каира его преследовали хулиганы постарше и, загнав в тупик, начинали нещадно колошматить.

– Зачем вы мне все это говорите? – с отчаянием на лице переспросил он.

– А как по-твоему, на хрена тебе все это говорят? – донеслось из угла.

Бен-Рой пожирал Халифу горящими глазами.

– Сам все затеял, помогай теперь до конца дело довести.

Халифа лихорадочно посмотрел на сидевших перед ним мужчин.

– Что он такое говорит? Что значит – «довести до конца»? Зачем меня сюда привезли?

В его голосе явно слышались нотки отчаяния. Гулями снял очки, задумчиво посмотрел на них и надел обратно. Его лицо стало таким же усталым и страдальческим, как и у Милана.