Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789 - Людовик-Филипп Сегюр

Письмо Густава III к барону Армфельду.

С корабля Амфион, на якоре под Фидельгормерна (Fiedelhormerna)

24 июня, 1788 г.

Наконец мы вышли в море, милый друг, и хоть мы не далеко ушли, но нам нужен только порядочный попутный ветер, чтобы достигнуть Финляндии. Мой выезд великолепен. Я сказал тебе, что буду спокоен и одолею природу, которая брала свое в минуту моего отъезда… И что же, милый друг? Оказалось, что это обойдется еще легче, нежели я думал! Мысль о великом предприятии, которое я затеял, весь этот народ, собравшийся на берег, чтобы проводить меня, и за который я выступал мстителем, уверенность, что я защищу Оттоманскую империю, и что мое имя сделается известным в Азии и Африке, все эти мысли, которые возникли в моем уме, до того овладели моим духом, что я никогда не был так равнодушен при разлуке, как теперь, когда иду на грозящую гибель.

Вот как прошел день: в шесть часов я отправился в сенат и назначил правителями государства графов Дибена и Розена. Графу Дибену поручены, покуда, иностранные дела, за отсутствием Оксенштирна. Потом я отдал им мои инструкции. Я сказал им несколько слов, и сенат выразил мне свою благодарность. Сенаторы встали и поцеловали мою руку. Между тем, мой церемониймейстер, г-н Бедуар (Badoire), отправился к русскому посланнику, который был предупрежден о его посещении запискою Оксенштирна, но не знал о причине посещения и полагал, что цель его, вероятно, назначить час аудиенции, которую он желал получить, чтобы вручить мне письма с известиями о рождении дочери великой княгини. Бедуар объявил ему, что я очень оскорблен выражениями его министерской ноты, представленной им в прошлую середу, и в которой он меня как бы отчуждает от государства; но что так как я не полагаю, чтобы императрица могла внушить мне этот образ выражений, то и приписываю его одному ему, тем более, что тон этот согласен вообще с поступками посланника в продолжении зимы; что с этой минуты я не признаю его более посланником и приказываю ему выехать из Стокгольма через восемь дней; что я велел приготовить корабль, на котором его перевезут в Петербург, и что на ноту, которую он мне представил, я буду отвечать через моего министра в Петербурге, когда приму начальство над моим войском. Рубикон перейден. Я объявил сенату это решение и всем девяти иностранным министрам была об этом разослана подробная нота. После заседания я вошел в залу, где собраны были кавалеры и командоры всех орденов; я сделал распоряжение о ведении дел каждого ордена в моем отсутствии… После того я объявил, что учреждаю новую степень ордена Меча, которая будет раздаваться только в военное время и в случае войны в самой Швеции. Статут его будет издан. Вместе с тем я объявил, что я и братья мои наденем этот знак воинской доблести только тогда, когда заслужим его по приговору армии. Из капитула я возвратился к себе и передал совету на хранение коронные и мои бриллианты. Вечером, в девять было у меня собрание. Все лица, имеющие вход в белый зал, были представлены мною королеве. После того я обошел общество и простился со всеми дамами. Тогда двери открылись, и мы вышли в галерею, где было обыкновенное собрание; после того я вышел в сопровождении оруженосцев, пажей, двора и сената, ведя королеву за правую руку, между тем, как с другой стороны шел принц Остроготский; жена его шла с моим сыном; прочие дамы со всем двором шли без порядка между двух рядов многочисленной публики из разных сословий и лет. Таким образом мы спустились на берег, где нас ожидала шлюпка. Королева остановилась на площадке лестницы, и я поцеловал ее, сына и невестку: эта минута была тяжела для меня. Я раскланялся со всеми дамами и, взяв брата под руку, спустился по лестнице, на которой стояли сенаторы: председатель на верхней ступени и прочие за ним; они подошли к руке моей. Потом я вступил на шлюпку, с братом, тремя капитанами гвардии, тремя старшими камергерами, старшим шталмейстером, полковником гвардии и маленьким Вреде, и отъехал от берега при всеобщих кликах народа; когда они раздались, я остановил шлюпку и отвечал троекратным: ура!

Таким образом я проехал гавань до Амфиона, который стоял у Корабельнаго острова. Я дал сигнал к отъезду; но так как было очень тихо, и цепь двадцати восьми галер была длинная, то я оставался на месте, покуда они проходили, ожидая вместе с тем мою сестру, которая спешила ко мне. По случаю штиля, я простоял до пяти часов утра, когда приехала сестра. Таким образом я имел удовольствие ее видеть.

Другое письмо от того-же к тому-же.

5 августа 1788, из Гусуллы.

Не буду говорить вам о моем горе и отчаянии; вы их разделяете со мною. Пусть слабодушные жалуются: другие скрывают горести в глубине души и ищут средств ободриться. Я еще не нахожу способов к отвращению зла и прекращению войны; но найду их для поддержки нашей славы. Когда заготовлены будут магазины в Ангеле, надо будет идти к Вильманстранду с остатком верного войска, сразиться и победить генерала Михельсона. Если мы будем разбиты, все кончено; но за нами останется слава храбрых воинов. Если же я буду победителем, то могу предложить мир и явиться без стыда в Швецию. Сегодня, в три часа пополудни, мы вступаем в Сумму и ожидаем вас. Там мы остановимся, если будет нужно, чтобы не расставаться с вами, и потом расположимся под Югфортом и Кюменгардом. Сдерживайте ваше усердие, милый друг; подумайте, что надо с достоинством переносить неудачи и с умеренностью пользоваться счастием. Служа с преданностью мне и отечеству, вы не можете без сожаления смотреть на наше положение; но, как частный человек, вы должны быть довольны, что вы одни во всей армии имели успех, устояли на своем месте и нанесли вред неприятелю. Прощайте; надеюсь увидеть вас сегодня вечером. Мне легче, когда я излил свое горе в преданное сердце; милосердое небо дало мне эту возможность: оно разит, но порою и утешает.

Таким образом я передал все, что в моем положении мог узнать о неожиданной войне, так самонадеянно начатой шведским королем. Но из уважения к знаменитому монарху и по беспристрастию, которому не хочу изменить, я, при воспоминании об отважности Густава, внушенной ему рыцарским характером и жаждой славы, не должен изобразить его только таким, каким его описывали мне враги его. Немного нужно слов, чтобы оправдать короля, который, оправившись после первых ударов, твердостью духа поборол неудачи, козни и возмущение, спас свою славу, ободрил унывавших, восстановил преданность к себе, храбро сражался, заслужил похвалы среди невзгод и честным миром окончил войну, неблагоразумно начатую. Густав III в наше время играл такую важную роль в Европе, что после упреков, высказанных врагами, не мог не заслужить справедливых похвал за свой ум, великодушие, любовь к отечеству и многие достоинства, которыми он привязал к Себе почетнейших людей Швеции. Как автор записок, а не историк, я не буду распространяться и постараюсь только повить его таким, каким мне изобразили его друг и любимец его барон Армфельд и г. Ернштром, один из его генералов, который по смерти короля сохранил любовь к нему.