Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2 - Николай Любимов

Этой жертвой Перемышльское отделение НКВД словно бы насытилось.

В начале 37-го года Москва в ожидании поздних гостей уже не спала до трех – до четырех утра. Для москвичей приобрели совершенно реальный смысл слова из 90-го псалма: «Не убоишися от страха нощнаго… от вещи, во тьме приходящия…» А Перемышль спал сном безмятежным…

После моего возвращения из ссылки в Перемышль меня особенно потянуло к Лебедеву. Этот так и не обтесавшийся, грубоватый с виду человек показал моим родным столько неназойливой сердечности, столько бережного и деятельного участия, на какое не способны многие чувствительные натуры. Друзья познаются в беде. Беда, посетившая нашу семью, прояснила, что самый близкий нам человек во всем городе – Петр Михайлович. Он был по-прежнему жаден до впечатлений – от людей, от животных, от лесов и лугов, от книг, от музыки, от театра. Он рассказывал, как ему удалось благодаря отзывчивости сжалившегося над ним Михальского попасть в Художественный на «Воскресение», как ошарашил его весь спектакль и, особенно, чтец-Качалов. Когда я приезжал из Москвы, Петр Михайлович в тот же вечер прибегал к нам и расспрашивал меня обо всем, что там деется. Если кто-нибудь перебивал меня, Петр Михайлович проявлял нетерпение: «Ну, ну, ну, дальше, дальше!» Потом начинал приставать к нему я – за разъяснением событий, ибо разъяснения, какие я получал в Москве, не всегда меня удовлетворяли. Обращался я к нему за помощью и как переводчик. Петр Михайлович хорошо знал дореволюционную юридическую и коммерческую терминологию. Помогал он мне и в передаче военной терминологии. Почти всю первую мировую войну он пробыл на фронте и мог подсказать мне, как должна звучать по-русски та или иная команда, как называются те или иные строевые приемы.

Слушая мои устные синодики взятых под стражу, а иногда и без всякого повода, Петр Михайлович задумчиво повторял:

– Да, «грусьмено» на свете, «грусьмено»!..

В июне 37-го года я женился, и мы с женой решили провести ее отпуск в Перемышле. В день ее приезда у нас были Петр Михайлович со своей матерью, Екатериной Петровной, и с Надеждой Васильевной. Мы уговорились, что через несколько дней, после того как Петр Михайлович скачает последний экзамен, мы к ним приедем вечерком.

И вот экзамен кончен. Впереди у Петра Михайловича – длительный отдых, поездки на велосипеде в дальние леса за грибами…

В ту же ночь за ним пришли.

До ареста Петра Михайловича моя мать бывала у Лебедевых не часто. Теперь она ежевечерне, как на дежурство, шла мимо окон НКВД навещать мать и жену заключенного.

В таких городках, как Перемышль, всплывали мелкие, а иногда и более важные тайны НКВД.

В Перемышле тюрьмы не было. Отделение НКВД размещалось в двухэтажном доме, некогда принадлежавшем одному из купцов, а какую-то надворную постройку переделали под каталажку. И вот, когда в допросах Петра Михайловича наступал перерыв, его угоняли за восемнадцать верст в Лихвинскую тюрьму, а потом пригоняли опять. Его сопровождал верхоконный детина, а Петр Михайлович в стужу и в зной шел пешком.

День и час первого его угона стал известен жене и матери. В НКВД служил караульным некий Сергей Сергеевич Кубарев. Он был свой, коренной перемышлянин, сердце у него было не камень, и мзда карман ему не драла. Родственники заключенных пробирались к нему домой глухою ночью, и он сообщал, когда кого пригонят или угонят, когда приносить передачу. Этот-то благодетель и дал знать родным Петра Михайловича о том, что его угоняют в Лихвин.

Екатерина Петровна, Надежда Васильевна и моя мать подстерегли Петра Михайловича при выезде на Лихвинскую дорогу и на расстоянии простились с ним. Моя мать жестами показала ему, что не оставит его родных. Он спускался с горы бодрый, по виду спокойный, и успел на ходу бросить моей матери:

– По-видимому, пустяки…

Больше Петр Михайлович и моя мать на этом свете не встретились.

Когда Петра Михайловича арестовали в 23-м году, моя мать, Софья Иосифовна и моя тетка Софья Михайловна подали заявление председателю Перемышльского уисполкома Подвязникову. Ручаясь за политическую благонадежность Петра Михайловича, они ходатайствовали о скорейшем освобождении этого незаменимого учителя и администратора. Моя мать понимала, что в 37-м году такие ходатайства могут только повредить Петру Михайловичу. Но оставаться в школе, где она его уже не увидит больше, и выслушивать на собраниях: «Распни, распни его!» – это было ей не по силам. Сославшись на состояние здоровья, она подала заявление об уходе. Ее «отставка» была принята.

Пурговой исступленный вой ворвался и в тишь Перемышля.

В местной газетенке «Колхозный труд» Петр Михайлович был объявлен врагом народа. Это чрезвычайно широкое обозначение, весьма удобное для затуманивания мозгов, облегчавшее науськивание и натравливание злобной и завистливой мрази и легковерных простачков на невинных людей, было впервые введено в ежовщину и применялось без разбора – от Радека и Ягода до колхозного деда, который, по воспоминаниям сидевшего с ним в лагере бывшего военного прокурора НКВД Льва Матвеевича Субоцкого, объясняя недоумевавшим товарищам по несчастью, за что его-то, старого хрена, взяли и за что ему десять лет дали, отвечал: «Следователь мне говорит: “Ты – трахтист”. А я к ихнему трахтору близко не подходил».

Немного спустя в той же газетенке, выходившей под редакцией двух проходимцев – Макарова и Перкона, которые прибыли в Перемышль в самом начале ежовщины и которых, когда ежовщине пришел конец, точно ветром выдуло из Перемышля, было объявлено, что враг народа Лебедев орудовал в школе не один – под его руководством там вредительствовали Траубенберг, Будилин и Большаков.

Незадолго до ареста Лебедева директор школы Сергей Яковлевич Фролочкин созвал учителей и прочел с соответствующими комментариями газетное сообщение от 13 июня о расстреле шпионов и изменников родины – первого заместителя Ворошилова Тухачевского, Уборевича, Фельдмана, Эйдельмана, Якира, Примакова, Корка и Путна. Выходило, что родине изменил, за малым исключением, цвет Красной Армии. Второго заместителя Ворошилова – маршала Егорова и маршала Блюхера, судившего Тухачевского и других, замели позже, без оглашения в печати. Начальник Политуправления армии Гамарник успел покончить с собой.

На учительском митинге взял слово простодушный Григорий Владимирович Будилин и выразил горестное недоумение, как, дескать, дошел до жизни шпиона и предателя Уборевич, который на глазах у Григория Владимировича, служившего в его штабе, отдавал весь свой талант полководца защите революции от белогвардейцев, в самое тревожное время не спал ночей и, склонившись над картой, пил чай чернильного цвета.