Могу! - Николай Нароков

— Сожрать? — испуганно раскрыла глаза Юлия Сергеевна. — Но кого же сожрать? Меня?

— Я ничего не знаю! Я ничего не знаю, голубушка вы моя! — всполошился Табурин. — Но вот каждой своей клеточкой чувствую, что все это не помощь и не спасение, а задняя мысль: подлая и злая!

— Но какая же? Какая?

— Не знаю! — сознался Табурин.

— Это… Это очень страшное! — что-то увидела и замерла Юлия Сергеевна.

— Может быть, даже и страшное… Но главное — непонятное! Откуда это все в нем? Дела свои бросает, сам с вами прятаться готов, на все идет… Что за самопожертвование? Вот точно так же, как невозможно, чтобы такой человек, как Виктор, мог убить, невозможно, чтобы такой человек, как Ив, мог пожертвовать собой или хотя бы своими интересами… А поэтому и вопрос ваш очень уж сложный!

— Какой вопрос?

— Оставаться вам или уезжать?

— Да, да! Но все это так страшно: и ехать, и оставаться! А главное… главное…

— Что?

— Разве вы забыли? А Виктор?

И ее голос стал звучать с такой полнотой, что Табурин понял, что было для нее в этом имени. Мигом промелькнуло у него в голове и то, как она сама обвиняла Виктора в убийстве, и то, как она боролась с этими мыслями, как начала колебаться и как поклялась себе «не оставлять» Виктора. И ему стало несказанно больно, так больно, что он готов был вскрикнуть или закусить губу.

— Да… Виктор!.. — почти неслышно повторил он за нею.

— Виктор… — тоже тихо, очень тихо подтвердила Юлия Сергеевна, ничего больше не говоря и ничего не поясняя.

И оба опять замолчали, бессильные сказать хоть что-нибудь: слишком многое надо было сказать каждому. И он, и она понимали и чувствовали, что главное — это Виктор, но он был для них главным по-разному. Для Юлии Сергеевны он был не просто любимым человеком, и не одна только любовь к нему была для нее главным. В ней был сложный клубок, беспощадно запутанный узел со многими концами, в которых она, быть может, не отдавала себе отчета, но которые чувствовала искренно, остро и больно. И все эти концы связывали ее с Виктором, а Виктора с нею, связывали сильнее и наполненнее, чем слова любви и скромные ласки «на нашей площадке». Соединяло многое, и крепче всего соединяло ее обещание прийти к нему. «Ведь я же тогда отдалась ему!»

Соединяло многое. И с особой силой, с особым значением и с особой болью соединяло то, что она уже в день убийства сразу подумала: «Это он убил!» А если убил он, то виновна в убийстве и она. И поэтому чувствовала, что она с Виктором одно, целое и общее, слившееся в преступлении и в смерти Георгия Васильевича.

Соединяло неотрывной близостью и то, что она потом казнилась за свое подозрение: «Как я смела думать, будто это он убил!» Вина перед ним терзала, а раскаянье требовало жертвы. И она не только была готова принести эту жертву, но и хотела принести ее. «Я его не оставлю!» Это была не клятва, это был залог.

И вот перед нею сейчас встало требовательное: ей надо уйти, спрятаться, исчезнуть. А тогда Виктор останется один. И это будет ее новым преступлением. В голове проносились укоряющие, жестокие мысли о том, как она «променяет его на Ива» и как оскорблен будет он, когда узнает, что она «убежала и спряталась». Разве в ее бегстве Виктор не увидит измену и предательство?

Она сидела, подавленная этими мыслями, которые сами, самовольно налетали на нее и с которыми она не боролась, а принимала их покорно и подчинялась им.

— Ведь если я убегу, — очень тихо спросила она не Табурина, а самое себя, — то я сделаю для Виктора хуже?

— Хуже? Да, вероятно, хуже.

— Все скажут: если она убежала, то, значит, она виновата… А если виновата она, то виноват и он!.. Да?

— Да!

— Так что же мне делать? — с болью и отчаяньем подняла она глаза.

Табурин крепко подумал.

— Давайте подведем хоть маленький итог! — решил он. — Что у нас есть? Во-первых, — стал он загибать свои пальцы, — подозрение у следователя и какие-нибудь нелепые улики против вас могут быть. Значит, арест возможен. Вот это наше первое. Второе же то, что в предложении Ива есть свой смысл: Ив спрячет вас так, что никто не найдет, и, значит, от ареста можно будет скрыться. Теперь третье: если вы уедете, то это будет обвинение и для вас, и для Виктора. Можно с этим не считаться? Можно не считаться с Виктором? Об этом вы сами себя спросите, это уж дело вашей души! Вы ведь будете мучиться этим, а справитесь ли вы с такой мукой? Не знаю. Вероятно, и вы не знаете. Что еще? Ах, да! Ив! Верить ему или не верить? Я не верю, вы же, кажется, склонны верить. Оба мы, может быть, правы, и оба, может быть, ошибаемся. Значит…

Табурин опять подумал: ни одного слова не хотел сказать он, не подумав и не взвесив.

— Я вот что скажу… Думать, конечно, надо, но этого мало. Надо еще и другое!

— Что другое?

— Надо еще и прочувствовать: ехать или оставаться? Об этом надо спросить свои чувства, надо прислушаться к тончайшим ощущениям, даже к настроению. Надо понять внутренний голос и поверить ему. Я не знаю, что такое этот внутренний голос и как его надо называть, он безымянный, но я знаю, что он всегда правдив и справедлив, если его правдиво и честно спрашивают. Одним словом, надо, чтобы человек спросил человека. Вот оно как! Вы понимаете меня?

— Очень понимаю! — из глубины ответила Юлия Сергеевна. — Очень понимаю, милый Борис Михайлович!

— Ведь в человеке есть не один только разум, но есть еще чувствование и интуиция… Вдохновение? Да, и вдохновение! Есть целый мир, который сильнее разума. Слушаться разума всегда надо, но пренебрегать внутренними голосами никогда нельзя. Колоссально нельзя! Знаете, как мы сейчас сделаем? А вот как! Давайте разойдемся: я — к себе, вы — к себе. Подумали вместе вслух, а теперь постараемся почувствовать молча и порознь. А потом опять сойдемся. А? Вам не кажется, что это будет хорошо?

— Хорошо? Да, очень хорошо! Вот именно: надо все это прочувствовать! Я еще ничего не знаю, ничего еще не решила, но мне кажется, будто я… чувствую!

— Да? Это хорошо! Значит, вы — к себе, я — к себе! А если я вам буду нужен, то вы позовите меня, и я — тут! Колоссально тут!

Когда Юлия Сергеевна осталась одна, она ушла в свою комнату, села и попыталась ни о чем не думать, а только прислушиваться к себе. И видела, как в ней многое начало перемещаться. Тот страх, который охватил ее и держал, ничуть не ослабел, арест и тюрьма были по-прежнему страшны, но они уже не пугали ее так бессмысленно и безотчетно, как испугали сначала, ударив и наполнив ее одним только страхом. Сейчас в ней был не один только страх, но сильно и громко говорило в ней и другое. Это другое было сложное и спутанное, но в то же время было и ясное для нее. Она спрашивала себя: «А Виктор?» Еще час и два назад главным в ней был страх, но сейчас главным стал Виктор.

«Я его не оставлю! Я его не оставлю!» — почти вслух повторяла она. Само слово «оставить» казалось ей чудовищным: малодушие, измена и предательство. Все было отвратительным, все оскорбляло ее, все возмущало. И она, сжав зубы, молча кричала себе: «Нет! Нет! Нет!» Она не знала, хватит ли у нее сил пережить тюрьму, но знала, что пойти на измену у нее сил нет. «Это не мое! Это не я!» Может быть, она преувеличивала, говоря слово «измена», но в своем бегстве с Ивом она видела именно измену Виктору. И вместо того, чтобы думать о том, оставаться или уезжать, она вспоминала Виктора, его голос, нелепые стихи и встречи «на нашей площадке». И эти мысли-воспоминания были сильнее, чем мысли-рассуждения: они давали ей больше и вели ее увереннее.

Прошло с полчаса, прошел целый час. На дворе совсем уж стемнело, но она не зажигала лампу: в темноте чувствовалось яснее и отчетливее. Она слышала, как Елизавета Николаевна ходила по столовой, а потом подошла к ее двери. И она немного затаилась: так ей не хотелось, чтобы Елизавета Николаевна вошла! Но та только постояла, прислушалась и пошла назад. И Юлия Сергеевна опять стала думать: думать, не думая.

Наверху были глухо слышны упорные, неровные шаги: это в своей комнате шагал Табурин. И Юлия Сергеевна в темноте ласково улыбнулась: «Какой он милый!» И подумала о том, как хорошо он сделал, что не захотел дать ей совет. «Теперь, что бы я ни решила, будет не его, а мое решение! Мое! Не подсказанное!»

И только сказала это, как почувствовала, что решения ждать не надо, что оно в ней уже готово. Она ли пришла к нему, оно ли пришло к ней, но оно готово. И она, увидев его, не испугалась, не взволновалась, а только выпрямилась в кресле и заглянула в себя. «Да, да! Вот именно так! Только так!»

Она не говорила себе словами это решение, но тем более ясно оно было ей. Она всматривалась в него и, чем пристальнее всматривалась, тем тверже и непреклоннее видела его. «Как я могла так долго сомневаться? — спросила она себя. — Неужели мне сразу не было ясно?» И ей стало даже немного неприятно оттого, что она колебалась и не решалась, что она не сразу нашла ответ Иву. Охватила колени руками и смотрела в темноту так пристально, как будто что-то видела и в себе, и в ней. Времени она не замечала.