Блуждающая реальность - Филип Киндред Дик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мне думается даже, что сама четкая граница между галлюцинациями и реальностью становится теперь чем-то вроде галлюцинации. Или я слишком серьезно воспринимаю свои сны? Но, например, у племени сенои, обитающего на полуострове Малайя, можно почерпнуть на эту тему немало любопытного (см. статью Килтона Стюарта[177] Dream Theory in Malaya в сборнике под редакцией Чарльза Т. Тарта Altered States of Consciousness). Во сне мне показали, что слово «Иисус» – это шифр, неологизм, а вовсе не реальное имя: те древние читатели, что были эзотериками (как, возможно, кумраниты), видели в «Иисусе» комбинацию имен «Загрей» и «Зевс». Шифр по методу подстановки – кажется, так это называется. В наше время люди обычно не придают значения таким снам, да и вообще любым снам – и не поверят, пока какое-нибудь всамделишное существо, например, мощный искусственный интеллект, не изложит им точную информацию и не предъявит доказательства. Но однажды, заглянув в один справочник, чтобы проверить, как пишется слово, я вдруг обнаружил два очень похожих текста: один все мы знаем, им завершается наше священное писание, Новый Завет: «…Я есмь корень и потомок Давида, звезда светлая и утренняя» (Откровение Иоанна Богослова, глава 22, стих 16; Иисус свидетельствует о себе). И второй:
Средь всех земных дерев
Пасет он стадо свое, питает корень за корнем,
Бог-радость Дионис, чистая звезда,
Сияющая среди сбора плодов
(Пиндар; любимое четверостишие Плутарха; около 430 г. до н. э.)
Что проку в именах? Он – бог опьянения, бог священных грибов (см. Джон Аллегро[178]) и вина, бог шуток, от которых хохочешь до слез, забыв обо всем, как над простенькими немыми комедиями. В одной короткой строфе Пиндара – и стадо, и деревья, да к тому же и два основных символа Иисуса, по которым узнают его эзотерики: корень и звезда.
Упоминание «корня и звезды», возможно, указывает на пространственное измерение так же, как слова «Я есмь Альфа и Омега» – на временное: то и другое означает «первое и последнее». «Корень и звезда» указывают: из хтонического мира – вверх, со звездных небес – вниз. Но в этой звезде, яркой утренней звезде, я вижу и нечто иное: «Сигнал, что для человека наступает весна, – сигнал, идущий с другой звезды». У нас есть друзья, они не на Земле; об этом сказал нам Он, звезда светлая и утренняя – звезда любви.
Если этот мир тебя не устраивает, поищи другие!
(1977)
Прежде всего позвольте сказать: я глубоко ценю то, что вы попросили меня поделиться с вами своими идеями. Писатель постоянно таскает с собой примерно то же, что носят женщины в своих сумочках: по большей части бесполезный хлам, несколько очень важных предметов и еще значительное количество, подпадающее под категорию «ни то ни се». Однако писатель не носит все это с собой физически: все его пожитки – в голове. Время от времени к старым бесполезным идеям добавляется новая, тоже совершенно бесполезная; время от времени он неохотно наводит порядок – откладывает в сторону те идеи, что точно не пригодятся, и, пролив скупую слезу, отправляет их в мусорное ведро. Но иногда, в какой-то великий день и час, ему случается набрести на потрясающую, совершенно новую идею – которая, как он надеется, окажется новой и для читателей. Эта последняя категория и оправдывает его существование. Такие поистине бесценные идеи… за всю жизнь их наберется жалкая горсточка, однако и этого хватит; и этой горсточкой оправдано его бытие перед самим собой и перед Богом.
Странная сторона этих редких, экстраординарных идей, всегда ставящая меня в тупик, – это то, как они умеют напускать туману, я бы сказал, на очевидное. Вот что я имею в виду: едва идея возникает, или появляется, или рождается на свет – или что еще делают новые идеи, – писатель говорит себе: «Ну разумеется! Как же я много лет назад этого не заметил?». Обратите внимание: «не заметил». Это ключевое слово. Он набрел на нечто новое, что в то же время всегда было здесь. В сущности, оно просто вынырнуло на поверхность. А было всегда. Писатель не изобрел идею, даже не нашел: в каком-то очень реальном смысле это она его нашла. И даже – хотя эта мысль немного пугает – не он изобрел ее, а наоборот, она его изобрела. Как будто идея создала его ради своих целей. Думаю, отсюда тот поразительный и хорошо известный феномен: довольно часто в истории случается, что одна и та же великая новая идея приходит в голову сразу нескольким исследователям или мыслителям, не знающим друг о друге. «Значит, пришло ее время», – говорим мы об идее и успокаиваемся, словно это что-то объясняет. Такими трюизмами отмахиваемся мы от кое-чего, на мой взгляд, очень важного: от признания, что в определенном смысле идеи – живые.
А что это значит – сказать, что идея или мысль живая? Что она овладевает людьми здесь и там и использует их, чтобы воплотиться в потоке нашей общей истории? Быть может, правы были философы-досократики: космос – единое огромное существо, которое умеет думать. Возможно, оно ничего больше не делает, только думает. В таком случае то, что мы называем вселенной, – либо своего рода маскировка для него, либо же каким-то образом оно и есть вселенная: разные варианты пантеизма, мой любимый, пожалуй, тот, где оно мимикрирует под обыденность, искусно притворяется ею, так что мы ничего, кроме обыденности, и не замечаем. Таков взгляд древнейшей религии Индии, а также – до некоторой степени – Спинозы и Альфреда Норта Уайтхеда: концепция имманентного Бога, Бога внутри вселенной, а не трансцендентного Бога, находящегося где-то над ней и, следовательно, являющегося
