Воспоминания - Андрей Фадеев

Из Ленкорани мы с Коцебу и с Панкратьевым снова вернулись на промысел в Кубаши, где сели на пароход, шедший в Баку, и сделали на нем 240 верст пути в течение тринадцати часов.

Город Баку (теперь губернский), при приближении к нему со стороны моря, представляет довольно красивый вид, как азиатского города, с своими стенами, башнями и развалинами ханского дворца, коего древность постройки, остатки стен и резьба очень замечательны. И жаль, что все это приходит в разрушение и упадок.

В ожидании из Астрахани парохода, на котором должна была приехать моя дочь, я между делом принимал чиновников и граждан, осматривал присутственные места, нефтяной склад, крепость, развалины дворца, ходил на форштат, в садик, а в прекрасные лунные вечера гулял по берегу моря. 21 мая имел сердечное удовольствие встретить, наконец, дочь мою со всеми моими внуками. В тот же день после обеда, мы выехали все вместе в Шемаху и приездом нашим несказанно обрадовали и утешили скучавших там без нас, так долго находившихся с ними в разлуке, Елену Павловну и дочь мою Надежду. В Шемахе мы застали холеру в полном разгаре. Частые смертные случаи, увеличивавшиеся с каждым днем, чрезвычайно тревожили всех в городе, а наступившие уже сильные жары по общему мнению долженствовали содействовать развитию болезни. Я конечно, сильно беспокоился за мое семейство, особенно боялся чтобы не заболел кто из них на обратном пути, в дороге, без всяких средств помощи и удобств для сильного. По милости Божией чаша сия миновала нас; но вскоре по возвращении в Шемаху нас напугала Елена Павловна, внезапно прихворнувшая — не холерой, слава Богу, а приливом крови к голове и последовавшей затем лихорадкою, по счастью, не долго продолжавшейся. Приливы к голове начались у нее еще с 1842 года, после смерти старшей дочери Елены, и повторялись от времени до времени, не смотря на все старания и предупредительные меры врачей, дабы излечить ее от этих болезненных явлений, хотя скоро проходивших, но тем не менее угрожавших, при частых возвратах, серьезными последствиями.

Окончив мои дела в Шемахе, я отправился с семейством обратно в Тифлис, уж по другому направлению, чрез Нуху, Джаро-Белоканский округ и Сигнах. От жары и повсеместных на пути слухах о холере, быстро распространявшейся и усиливавшейся в некоторых татарских деревнях, дорога наша была очень утомительная и беспокойная. Замечательно, что не касаясь собственно никого из нас, холера как бы преследовала нас по пятам или, вернее сказать, ехала с нами. Почти на каждой станции мы спрашивали: «есть ли здесь холера?» Везде нам отвечали: «Бог миловал, еще никто не заболевал». Но не успевали перепрячь лошадей в экипажах, как поднималась тревога, и оказывалось, что уж кого нибудь схватило; казак, ямщик, баба, писарь, кто-либо из станционного персонала неизбежно заболевал. И так продолжалось все время нашего путешествия. На четвертый день я остановился в немецкой колонии Мариенфельд, где во главе принимавших меня колонистов находился и Зальцман, выехавший ко мне на встречу. Я провел там несколько дней по делам и в занятиях с колонистами, ездил осматривать новую водопроводную канаву на Караясской степи, также окрестности, сады, и только 15 июня мы добрались наконец до Тифлиса[89].

Здесь, чрез несколько дней, мы были обрадованы сведением из Петербурга, что зять мой Юлий Федорович Витте, окончательно и формально переведен на службу в Закавказье, начальником хозяйственного отделения в канцелярии наместника, и потому начали надеяться, что дела его по сдаче должности и фермы не задержат надолго также и его присоединения к нам. До сих пор мы побаивались, чтобы граф Киселев, неохотно отпускавший его из своего министерства, не замедлил его перехода какими либо препятствиями или придирками. Теперь, когда мое семейство снова собралось вместе, с детьми и внуками, квартира наша оказалась недостаточно поместительна для всех, что и заставило нас перейти на другую, более просторную. Новая квартира в новом доме Сумбатова была не совсем удобна тем, что находилась почти за городом, в предместье на Вере, против кладбища, недалеко от спуска, где воздвигнут памятник на том месте, где в 1837 году опрокинулся экипаж покойного Государя Николая Павловича, при въезде его в Тифлис. По зато она вознаграждала своей обширностью, количеством комнат и даже великолепием отделки некоторых из них, большой овальною залою с хорами, фигурными окнами с разноцветными стеклами, и хорошим устройством всех домашних служб. Дом этот был построен в роде какой-то крепости с огромным двором и садиком посредине его, что тогда составляло исключительную редкость в Тифлисе, и считался одним из лучших зданий в городе. Когда Сумбатов его строил, многие удивлялись, что ему за охота тратить такие большие деньги на постройку дома за городом, но Сумбатов при этом хитро улыбался и в свою очередь удивлялся их недальновидности, утверждая с непоколебимой уверенностью, что через десять лет его загородный дом очутится в самом центре города. Он полагал, что город будет строиться по направлению к Вере, и тогда его надежда, разумеется, сбылась бы, но он горько ошибся в своем расчете: дальнейшие постройки перекинулись через Куру, к немецкой колонии[90] и на Авлабар, где и воздвигся в несколько лет огромный город, а дом Сумбатова как был, так и остался до сих нор за городом. Когда мы приехали в Тифлис, в сороковых годах, и много лет спустя, вся левая сторона за Курою теперь сплошь застроенная, была тогда мертвой, выгорелой пустыней весьма печального вида, и только посредине ее торчало несколько убогих саклей, нисколько не украшавших и не оживлявших Этой непривлекательной местности. На одной из возвышенностей ее, под названием Красной горки, обыкновенно на святой неделе устраиваются качели и праздничные гулянья, а немного правее, к армянскому Авлабарскому кладбищу, производятся смертные казни: расстреливают и вешают преступников; преимущественно вешают и по большей части не в одиночку, а двоих или троих враз — так по крайней мере было до сих пор — и оставляют тела на виселицах в продолжение всего последующего дня, для вящего примера и вразумления азиатского народонаселения, и снимают только ночью. Тогда высокие виселицы отчетливо виднеются на горке, выдающейся по склону горы, и висящие на них тела преступников (всегда разбойников и особенно зверских убийц), в длинных белых саванах, с опущенными головами и вытянувшимися внизу из-под савана ногами в сапогах, мерно и тихо покачиваются и повертываются направо и налево, но веянию ветерка, в виду у всего города. В такие дни (впрочем, довольно редкие) как-то не совсем ловко живется в Тифлисе. Хотя и при несомненном сознании и одобрении вполне заслуженной злодеями кары и совершенно справедливого действия правосудия, все-таки, пока эти белые болтаются на своих петлях, невольно что-то удручающее тяготеет на душе; а потому по прошествии ночи после казни, когда горка является в своем первобытном, натуральном образе, без вчерашних искусственных сооружений, то этот далеко не живописный образ вызывает успокоительное впечатление, дыхание делается как-то свободнее и легче, как будто устранился какой-то гнет, стеснявший грудь.