Чудодей - Эрвин Штриттматтер

— Господин вахмистр!..

На лице Дуфте появилось привычно злобное выражение.

— Как вы смеете перебивать? Пишите! И чтоб ни звука! Понятно? Женитесь вы на этой лярве или нет, мне все равно, но написать обязаны! Это приказ!

— Слушаюсь!

— С утра дежурство по кухне! Кругом! Шагом марш!

Станислаус покинул комнату с картами на стенах довольно-таки по-штатски, довольно-таки понуро, словно сгибаясь под тяжестью невидимого ранца. Дуфте еще некоторое время чистил свои ногти. Ему предстояла отставка. Тесть затребовал его назад. Он должен был теперь вернуться на родину и вступить в дело, так при чем тут ребенок? У его тестя была мармеладная фабрика в Шпреевальде. Дуфте, коммивояжер по желирующим средствам, мужчина, острый на язык, с шутками и прибаутками на любой случай, ушутил и уговорил за себя дочку мармеладного фабриканта и стал надсмотрщиком на фабрике своего тестя. Тоска зеленая, вечный запах мармелада, вечный горячий вар и лягушачий концерт. Он ходил в гитлеровские отделения штурмовиков, чтобы хоть немного стряхнуть с себя мармелад. И пошел добровольцем в армию, чтобы стряхнуть его с себя окончательно. Но то было мирное время. А теперь придется воевать. Это не входило в его планы. И вообще, опасно отправляться на фронт с этой частью: он ведь то и дело позволял себе всякие приватные развлечения, просто от скуки. И тут есть люди, обиженные им.

8

Станислаус приравнивается к шестой части лошади, узнает недостаточность человеческого понимания и встречает обманщицу Господа Бога.

Локомотив стучал но рельсам. Он волок за собой деревянные вагоны на железных колесах. В одном деревянном вагоне помещалось либо восемь лошадей, либо сорок восемь человек. Человек, однако, чувствовал себя куда свободнее, если ехал не с сорока восемью себе подобными, а с восьмью лошадьми в качестве охраны.

Станислаус ехал как король. Он что, стал главнокомандующим над маленькими людьми? Нет, он ехал с полевой кухней и весь день был занят работой, тогда как другие валялись на соломе.

В этой дороге многим было еще лучше. К примеру, господам офицерам. Они ехали в пассажирском вагоне второго класса, с мягкими сиденьями и столиками, на которые можно было поставить стройную бутылку вина. Иногда бутылка падала, но лишь по вине весьма смущенного этим офицера. Заплетающимся языком он звал ординарца. Раз! И на столике появляется новая бутылка. А офицер опять может веселиться, чокаться и петь с рыданием: «Господь, взрастивший этот дуб, забот иметь не хочет…»

И в вагоне третьего класса, где ехали унтер-офицеры и фельдфебели, тоже было достаточно уютно. Сиденья, правда, были не мягкие, и столиков, на которые можно поставить винные бутылки, тоже не было. Пивные и водочные бутылки унтер-офицеры ставили на ранцы, которые держали у себя на коленях. Они бросали карты на ранцы из ворсистой телячьей кожи, мало-помалу втягиваясь в игру. При том они забывали, куда едут, и чувствовали себя хорошо и вольготно. То и дело они хватались за бутылки, чтобы выпить за здоровье друг друга. «На родине, на родине мы свидимся с тобой…» Они, правда, еще не покинули родину, но почему бы им уже сейчас не оплакать то, с чем они вот-вот расстанутся? Здесь, по крайней мере, их унылое пение иногда слышали сестры из Красного Креста и женщины из национал-социалистских благотворительных организаций. Они протягивали в окна вагонов полные бутылки — берите, пожалуйста!

Жители комнаты номер восемнадцать ехали в вагоне для скота. Маленькие окошки там были зарешечены. И даже если раздвижная дверь стояла открытой, в углах вагона все равно держался мрак.

Роллинг сидел в углу и писал письма. Ему при этом занятии не нужен был солнечный свет, падавший из открытой двери, нельзя, чтобы кто-нибудь заглянул ему через плечо. «Куда идет этот свинячий поезд, никто не знает, но ты уж постарайся устроить так, чтобы эти собаки не завезли нас на конфирмацию…»

Крафтчек и Вонниг увязли в религиозном споре. Крафтчек уверял, что существование Богородицы доказано уже не один раз. Она появляется время от времени то тут, то там. Он мог бы это доказать на примере лавок, которые сразу возникали в тех святых местах, где появлялась Богоматерь. Эти лавки были осенены благословением, и оборот их все возрастал и возрастал.

Вонниг не верил в чудеса Божьей Матери. Человек сам по себе чудо, и без всякого Бога, и без всякой его матери. Вот в чем тайна.

— А тебе Богородица уже являлась?

— Со мной у нее ничего бы не вышло, я человек грешный.

Крафтчек уверял, что человеку его профессии никак невозможно избегнуть греха. Весы в мелочной лавке иной раз, бывает, заденешь ненароком или уже заранее знаешь, что все равно недовесишь покупателю, вот и впал в грех. Или кислая капуста у тебя может быть уже не первой свежести, а ты плеснешь туда уксусного раствору и на черной доске перед лавкой напишешь мелом: «Кислая капуста свежей закваски». Опять, выходит, впал в грех, и кто знает, как глубоко? Теперь Крафтчек возлагал надежды на войну, которая должна его облагородить вдали от его лавки.

Богдан в другом углу учился у парней из комнаты девятнадцать играть в скат. Тем самым он преследовал определенные цели: на переезде под Гуровом его, Богдана, заменили колючей проволокой. Она там и останется, когда война кончится и когда Германия станет чуточку больше. Вот тогда-то его вынуждены будут взять на работу на станции. Может, он даже дослужится до начальника станции! А начальник станции просто обязан играть в скат, иначе ему не утвердиться в должности.

Али Иоганнсон уже доел свой неприкосновенный запас, хоть за это полагалось трое суток ареста. Но только куда бы его заперли в этом поезде, если бы даже и обнаружили, как он ночью выкидывал через вагонную дверь пустые консервные банки где-то возле Зорау. Наверно, они запихнули бы его в тормозную будку и забили бы гвоздями. Али смотрел на проносящиеся за окном грушевые деревья. Ни разу поезд не остановился среди садов со спелыми фруктами. Он всегда стоит среди угольных куч, водоразборных колонок и черных каменных стен. Али мечтал о плетеной корзинке какой-нибудь помощницы из «Народного благосостояния», но когда наконец он разжился трубочкой кисло-сладких леденцов, унтер-офицеры прогнали его.

Станислаус отвел Роллинга и Иоганнсона в вагон-кухню чистить картошку. Вейсблатт такое повышение по службе отклонил. Он начал голодовку. Зачем ему есть и тем самым поддерживать огонь в топке своего тела, когда их везут в Ничто?

Серо-голубое полотнище паровозного дыма было расшито искрами. Иногда искры залетали в открытые котлы походной кухни. И гасли там с тихим шипением. Таким образом, уголь, добытый из брюха земли, попадал в брюхо человека. Станислаус ждал, когда закипит вода. Паровоз тащил вперед деревянные вагоны с людьми, лошадьми, оружием и боевой техникой. А что значит «вперед»? Пока неясно, что значит «вперед». Если бы паровоз вез Станислауса опять на родину, то это тоже называлось бы «вперед»? До чего же неточны слова у людей!

Вилли Хартшлаг, главный повар, толкнул Станислауса:

— Вперед! Вода должна кипеть!

Около полудня поезд остановился, но голодный Али уже вошел в раж. Станислаус еще до обеда дал ему большую миску, полную вареной, круто посоленной картошки. Али просиял, набил себе рот картошкой и с райских своих высот стал взирать на товарищей, суетящихся среди угольных куч. Мимо прошел ефрейтор Маршнер:

— Сколько можно канителиться со жратвой?

У Али во рту были две картошины, так что места для слов не оставалось.

— Бу-бу, — только и сказал он.

— А ты что жрешь?

— А тебе какое дело, платяная вошь? — сказал Вилли Хартшлаг. Он тоже был ефрейтором и мог себе позволить такой ответ.

Маршнер получил свой обед и еще немного потолкался возле кухни. У него имелись куда более вкусные вещи. Они лежали в большом ящике, а на ящике черными буквами было выведено: «Вещевой склад». Из этого ящика пахло не шариками от моли и не пропотелым солдатским тряпьем.

Маршнер со своим обедом подошел к новому ротному вахмистру, Цаудереру:

— И это называется суп?

Цаудерер взболтнул варево ложкой.

— Я бы сказал — маловато мяса.

Маршнер положил жирный пакетик возле вахмистра.

— Я хотел бы обратить ваше внимание, этот Иоганнсон на кухне жрет сколько влезет.

Вахмистр ощупал жирный пакетик.

Али Иоганнсона с кухни долой! Для Маршнера пробил миг счастья! Его лицо озарилось! Тому, кто его заденет, он спуску не даст!

А поезд как гигантская гусеница полз дальше среди картофельных полей с черной, пожухлой ботвою. Утром первый морозец посеребрил замерзшую ботву.

— Вот тебе и война! Картошка на полях померзла, — сказал Роллинг и сплюнул в открытую вагонную дверь.

— Ничего, из нее шнапс будет, — заметил Вонниг, — все хорошо!