Знамение змиево - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Помогай Бог!
– Бывай здоров! – отозвался из глубины избы мужской голос. – Это кто ж лезет?
– Это, дядя, парамонарь сумежский, – пояснила Устинья. – Петуха проведать пришёл.
Разговор завязался без труда: бывший волхв оказался человеком весёлым. Теперь только Воята как следует его разглядел: невысокий мужик, коренастый, лет от сорока до пятидесяти, с широким добродушным лицом, толстым носом, глубоко посаженными серыми глазами и красивой, ухоженной русой бородой, которой лёгкая примесь седины по края рта придавала ещё более внушительный вид.
– Прости, что не собрался до сих пор поблагодарить тебя и племянницу за петуха того, – говорил Воята, – да не знал, прямо сказать, не померещились ли вы мне. Ну кто же, сам посуди, в предзимье, посреди ночи, в упыриный лес потащится, да с девкой молодой?
– Никто, истовое слово! – сам смеялся знахарь.
– А уж потом баба Параскева, хозяйка моя, рассказала: есть, мол, в Барсуках такой Куприян…
– Как Параскева Осиповна поживает? – добродушно осведомлялся Куприян. – Великой мудрости женщина, повезло тебе, что она тебя в дом приняла.
Воята рассказал, как ездил к Овдотье в Рыбьи Роги и что из этого вышло. Услышав про три мешка жита, Куприян и Устинья сразу рассмеялись, понимая, что это значит: видно, привычки ленивой Овдотьи в Великославльской волости были всем хорошо известны. Тайком приглядываясь к Куприяну, Воята дивился про себя: не очень-то этот добродушный мужик напоминал выученика всех волхвов. Он только смеялся странно, не открывая рта: смешок исторгался из его нутра и шипел в горле, не вырываясь наружу, а глаза раскрывались шире.
Но и за весёлым разговором Воята не упускал из виду своё дело. Было уже за полночь, а к утрене он должен быть в Сумежье. Опоздает – отец Касьян проведает, куда он ходил. Может, и не станет вслух допытываться, но задумается, а Воята сейчас не хотел давать угрюмому попу даже малый повод о нём думать. Чем дольше он размышлял, тем менее невозможным ему казалось то, о чём услышал от Еленки. А если всё правда – как знать, о чём может проведать… оборотень-ведунец?
– Дело у меня к тебе, Куприян, – наконец начал Воята.
Хозяин переменился в лице: его глаза ещё добродушно щурились, но взгляд сделался острым, пристальным. Этот взгляд был как острие ножа, легонько щекочущее шею: вроде бы играет, а только жутко от этой игры. Воята вмиг уверился, что баба Параскева, как всегда, сказала правду: этот человек был как омут глубокий, где сверху всё гладко, а дна не достать.
– Что же за дело? Мы здесь люди дремучие, куда нам с новгородцами равняться. Мы и ступить-то не умеем, а ты, сказывают, книг святых прошлец[54] и читатель. Даже греческую Псалтирь превзошёл.
– Куда превзошёл! Гляжу в книгу, а читаю на память, как с отрочества заучил. – Воята улыбнулся. Как раз в этом его винил дурак Микешка, с которым он летом подрался на новгородском торгу и через это попал в Сумежье. – Только в моем деле Псалтирь едва ли поможет, даже и греческая. Тут иная мудрость нужна… дремучая.
– Ну, ну? – Куприян положил руки на колени и с любопытством подался к нему.
– Если, скажем, была такая дочь отеческая, жила у родителей, – осторожно подбирая слова, начал Воята. – И раз проклял её отец. Чтоб, говорит, тебя леший взял. А было ей всего-то шесть лет от роду. Пронесся вихрь, и где была девочка – нет её. С той поры миновало двенадцать лет, нынче она взрослая…
Воята глянул на Устинью, имея в виду, что похищенная девушка теперь её ровесница. Устинья сидела напротив и ловко вязала кисти на концах сотканного на супредках пояса, прислушиваясь к разговору.
– И грозит леший на Петров день в жены её взять. А мать той девушки… царица Сирена, сильно по ней убивается. Просит воротить, пока не поздно. Научи, как горю помочь? Относ лешему отнести? Она, мать, носила, тогда ещё, да не было толку.
– Мало, видать, давала! Без относа не обойтись, – кивнул Куприян. – Девку эту леший у себя в дому прячет, а дом его простому человеку не сыскать. Лешакова деревня не славная[55], не на красе-то поставлена, не на красе и угорышке, не на припёке-то солнечном. Стоит в длину-то от солнышка, к западу-то от месяца, в стороне от добрых людей. Покуда он сам не позовёт, крещёному человеку туда ходу нет. Дом-то его, знаешь, на одном месте не сидит, всякому не показывается…
– Я знаю! – вырвалось у Вояты. – Я видел избу лешачью. Даже побывал…
– Где же ты видел? – Куприян в удивлении раскрыл глаза.
– Близ монастыря. Ночью ехал… с дороги сбился… – Про волка-ведунца Воята решил пока не говорить. – Вижу, изба стоит. Откуда мне знать, положено там избе стоять или нет? Захожу, а там светло, везде свечи воску ярого, стол накрыт, чаши и миски – золотые и серебряные… – Воята задумался, вспоминая, точно ли видел золотую посуду, но от убранства той избы у него осталось в памяти лишь размытое сияние. – И угощения разного наставлено – вдесятером не съесть.
– Но ты же не ел ничего? – Куприян слегка нахмурился. – Съел бы хоть пирожок – сам бы к лешему в слуги попал.
– И там я видел её… – Наконец Воята решил в этом сознаться. – Ту девку. Только ни слова сказать не успел – исчезли и девка, и вся изба, и остался я один посреди леса.
– Почём знаешь, что ту самую девку видел? У лешего их, может, десяток целый.
– Знаю. Она самая. Да не знаю, как в другой раз её сыскать.
– Девку хорошую леший задёшево не отдаст. Тут нужно вот как сделать. – Куприян немного задумался. – Нужно достать коня доброго, белого или чёрного, таких леший любит. Идти с ним по дороге. Выйдет навстречу старик с уздой в руках, скажет: продай коня.
