Новочеркасск: Книга третья - Геннадий Семенихин

Дронов зажмурился в надежде, что ему все померещилось, что увиденное — плод его еще не освеженного утренними лучами солнца и душноватым ветром, предвещавшим теплый осенний день, воображения, но, когда снова их открыл, убедился в непререкаемой реальности происходящего.

Вся станция, от выходной северной стрелки и до серого дощатого пригородного вокзала, была сплошь забита товарными составами. Как и всегда, вагоны были наши, а надписи на них немецкие. Тоскливо пели на своей обычной ноте сигнальные рожки, с лязгом стукались буфера отцеплявшихся и прицеплявшихся вагонов. Почти все они были опломбированы, а на дверях виднелись начертанные мелом знаки свастики. Но и открытых платформ было немало. Без всякой брезентовой защиты стояли на них орудия с длинными и короткими стволами, крестатые танки и самоходки.

Около некоторых вагонов, лениво перебрасываясь гортанным, не для всякого русского человека понятным говором, прохаживались немецкие солдаты и офицеры в зеленых пилотках.

Дронов вновь закрыл на мгновение глаза, до конца еще не веря в реальность этой картины, а когда раскрыл, убедился, что все это явь. Да, станция Новочеркасск, на путях которой обычно было три и гораздо реже четыре состава, сейчас сплошь была забита эшелонами, и в голове только одного из них попыхивал паровоз, готовый тронуться на север.

Немецкие солдаты, стоявшие на платформах, беззаботно играли на губных гармошках и грызли знаменитые донские тыквенные семечки. Поглядев на ручные часы, Иван Мартынович заторопился к зданию депо, рядом с которым в этот утренний час всегда стоял его К-13. Желая сократить расстояние, он взялся было за поручни одного из вагонов, чтобы быстрее пройти через составы на другую сторону пути, но тотчас же был остановлен гортанным окриком.

— Рус… цурюк, дорт, дорт! — закричал на него фашистский часовой, требуя, чтобы он соскочил со ступеньки, а все другие весело загоготали, потешаясь над тем, как этот неизвестный им русский великан стал послушно подныривать то под один, то под другой состав, продвигаясь в нужном направлении.

— О! Рус, гросс рус, — прокомментировал другой солдат. — Ты есть гут спортсмен. Ты делаешь хорошо утренний зарядка. Зо, зо?

Не оборачиваясь на эти голоса, Дронов закончил свой путь и вынырнул из-под очередного состава почти у самой каменной стены депо с прорезанными в высоких стенах закопченными сводчатыми окнами. «Кукушка» стояла на своем месте. Наклонившийся над ее колесами с масленкой в руке Костя Веревкин стремительно обернулся навстречу Дронову.

— Что же это происходит, командир? — проговорил он вместо приветствия. — Вот как они на наших глазах хозяйничают. А мы будто бы тут ничто. Вы видите, как немцы станцию своими составами запрудили? А сколько на платформах танков и самоходок? И все это на Сталинград, на наш Сталинград, в котором братишки кровью истекают. — Он промасленным рукавом отбросил назад прилипший ко лбу светло-рыжий чубчик и ожесточенно закончил: — Эх, командир, ну куда мы с вами смотрим. А еще истинными патриотами себя считаем. Вот когда бы рвануть, да так, чтобы все это с потрохами на воздух взвилось.

Дронов, оглядевшись по сторонам, сердито ухватил своего подчиненного за локоть.

— Ну ты, подрыватель основ, — оборвал он его ожесточенно. — Или их нрава не знаешь. Да за одну только эту угрозу они тебя могут живьем на веревке вздернуть. А у нас в Новочеркасске акций таких предостаточно.

Веревкин горько покачал головой, и его с обычной нахалинкой лицо вдруг задрожало:

— Командир, да сколько же терпеть можно? Или трусите?

— А что бы ты сделал на моем месте? — тихо спросил Дронов невесело.

— Я бы! — вскричал с неподдельной яростью Костя. — Разогнался бы на нашей «кукушке» и врезался бы в какой-нибудь из этих составов.

Дронов горько вздохнул:

— Ну, повредил бы штук восемь — десять вагонов и пошел бы за это на виселицу.

— Да хотя бы так! — вскричал парень.

— Дешево же ты ценишь свою жизнь, Костя, — грустно вздохнул Дронов. — А она у тебя одна. Если разобраться, ты честный, работящий советский парень, а хочешь так легко с нею распроститься. Да ведь это же все равно что врагам добровольно сдаться, ничего не сделав против них. Не торопись, Костя, будет и на нашей улице праздник. Еще так с тобой их тряхнем, что эхо до самого Берлина докатится.

У Веревкина вдруг задрожало и вытянулось узкое лицо, и он, озираясь по сторонам, тихо проговорил:

— Командир, так вы… вы…

— Что я? — грубо оборвал его Дронов. — Запомни, Веревкин, один раз и навсегда, что я не я и лошадь не моя. А теперь залезай в будку, и давай будем раскочегариваться. У нас целый рабочий день впереди.

Ночь у человека нередко бывает самым ответственным этапом бытия. Ночь очень часто становится порой решений и замыслов. Она не только время раздумья о любви, жизни и смерти, не только пора великих открытий у великих людей мира сего, она и плацдарм для совершения подвига, на который только способен человек, подстегнутый суровыми обстоятельствами, преодолевающий сомнения перед совершением своего первого, а быть может, и последнего наступления в жизни.

И оно может быть разным, это наступление. С оружием или без оружия, во имя победы или во имя гибели ради этой победы.

Иван Мартынович долго и беспокойно ворочался на широкой кровати, а потом застыл, сморенный сном. Погружаясь в него, он утратил свою связь со всем тем реальным, что было пережито за день, и, как это часто бывает в жизни, сон его был мешаниной из всего того, о чем он когда-то мечтал или думал. Снилась ему аксайская окраина и тропка, по которой он поднимается от берега реки вверх в сторону бывшего фаслеровского завода.

По улице едет одноглазый Мирон, а за плечами у него стоит на подводе клетка с пойманными собаками, которые с печальным поскуливанием ожидают своей участи. Рядом бегут босоногие мальчишки, осыпая Мирона камнями и руганью, и Дронов различает лица некоторых из них: Жорки Смешливого, Олега Лукьянченко, Петьки Орлова. Размазывая слезы на грязных щеках, они просят Дронова помочь, и он, угрожая одноглазому Мирону, одной рукой сламывает замок и распахивает дверь клетки, чтобы собаки с радостным визгом разбежались по своим подворотням. Ликуют ребятишки, но сзади Дронова оглушает крик Мирона, который озлобленно ухмыляясь, повторяет одно и то же слово: «Ахтунг! Ахтунг!»

Дронов оборачивается и вдруг видит, что Мирон держит в руке направленный на него короткоствольный немецкий автомат, а сам он одет в форму немецкого эсэсовского солдата. Он направляет в грудь Ивана Мартыновича «шмайссер» и, осклабившись, орет «Хенде хох!», а Дронов будто застыл, не в силах принять какого-либо решения. Но тут на Мирона бросается старик в серой косоворотке и очках, в котором Дронов узнает Александра Сергеевича Якушева. Сняв пенсне, тот сурово кричит: «Что ты делаешь, человек! Опомнись!» И одноглазый Мирон поднимает вверх обе руки.

«Люди не должны убивать друг друга, — заключает Александр Сергеевич, — ибо от ненависти к животному до ненависти к человеку — один только шаг. Так еще древние греки говорили, незадачливый». Дронов думал, что после таких гневных слов одноглазый Мирон даст очередь в старика, но тот в растерянности отвел дуло автомата вниз, в ту самую минуту, когда Александр Сергеевич жестко договорил: «Ты же обитатель нашей Аксайской улицы и должен помнить, что моего брата убил такой же жестокий человек за его любовь к нам всем и готовность пожертвовать ради нас жизнью».

И тут произошло самое неожиданное. Мирон вдруг соскочил с телеги, упал на колени на пыльную мостовую и горько зарыдал: «Простите меня, ребята, простите и вы, Александр Сергеевич».

На этом месте Дронов проснулся и облегченно вздохнул.

— Вот ведь история, — сказал он самому себе. — Приснится же чепуха такая. — И, усмехнувшись, задумался, вспомнив о том, что при недавней случайной встрече Якушев коротко поведал ему о том, как вызывали его в гестапо на беседу не с кем-нибудь, а с генералом СС. «А почему, собственно говоря, чепуха? — задумался Дронов. — Ведь если старик с генералом СС не побоялся поспорить, вероятно, он бы и с одноглазым Мироном так разговаривал, случись это на самом деле?»

В узкие оконца лез веселый свет ясного погожего дня. Было только шесть утра. Дронов потянулся на широкой двухместной кровати и подумал, как хорошо, если бы рядом с ним лежала разметавшаяся сонная Липа или же, поднявшись пораньше, готовила скудный завтрак, состоявший из чая, разведенного двумя ложками обрата, с кусочком суррогатной колбасы или хлеба из сорной муки, потому что и в беспросветные дни оккупации ухитрялась она, потолкавшись на базаре, приносить домой какое-нибудь самое скудное продовольствие. Она бы надвое разрезала кусочек хлеба с желтыми, вкрапленными в него соринками овсюга и экономно намазала бы каждую половинку маргарином, но так, чтобы слой на той из них, которая предназначалась мужу, был бы потолще, заранее зная, что тот мгновенно обратит на это внимание и сердито выскажется по этому поводу: