Заговор красного бонапарта - Борис Солоневич

Когда недовольный Ежов, кинув неприязненный взгляд на грека, вышел, Сталин коротко бросил:

— Ну?

— Все прекрасно, товарищ Сталин, — с гордым самодовольством доложил Канделяки. — Я получил больше, чем ожидал. Германия гарантирует дружбу, торговый и потом даже политический военный договор и полное невмешательство в наши внутренние дела. Кроме того, Гиммлер сообщил мне много интересного насчет нашего маршала. Но самое важное я получил от… кого бы ты думал? От Бенеша! Оказывается, он имеет свой прекрасный аппарат информации, который дал ему материалы куда более важные, чем наш советский аппарат. Вот это важное досье о поведении Тухачевского за границей, его встречах и прочем. Для Николая есть тут вещи сенсационные и… радостные.

К удивлению Канделяки, Сталин небрежно взял толстую папку и даже не развернул ее. Его решение было уже давно принято и не данные Гиммлера могли его ускорить или изменить. Дело было не в действиях Тухачевского, а в той волне русского национализма, которую он возглавлял.

Задав еще несколько коротких вопросов, Сталин отпустил своего доверенного и вызвал Ежова. Когда за греком закрылась дверь, грузин быстро и решительно сказал Ежову, с напряженным лицом стоявшему у стола:

— Ну, Николай… Теперь тебе пришло время действовать. Слушай внимательно…

Полились твердые, спокойные, точные, давно продуманные указания. Ежов напряженно слушал и кивал головой. Он прекрасно понимал Сталина и заранее радовался гибели маршала и его сторонников — молодой гордой смены, осмелившейся думать о своем преимущественном перед его НКВД положении…

— Все будет в точности, сделано. Я мобилизую все свои силы. Сперва, значит, только пробную стрелу — Смутного?

— Да… Действуй. А я поговорю с Климом и дам ему свои указания.

— Ну, кто-кто, а Климушка-то наш будет зверски рад! — ввернул ядовито Ежов. — Гвардеец-то наш ему много крови испортил…

— Пусть теперь и Клим ему испортит, — нехотя усмехнулся Сталин.

— Это уж нет, — умоляюще воскликнул Ежов. — Уж, пожалуйста, дорогой начальник… За все за мои за заслуги передай мне эту честь.

— Какую?

— Да нашего великолепного маршала в расход пустить. Он долго меня третировал, гад дворянский! А теперь и я хочу чуточку по-за-ба-вить-ся… Самую только чуточку, хи-хи-хи…

— Ладно, Николай. Мне все равно, — равнодушно ответил Сталин. — Оно, пожалуй, и вернее, будет, если ты сам все сажаешь. Возьми только с собой Петерса… А то и в самом дел? солдатам это поручить нельзя, — как ни говори, у Михаила друзей везде много. Как бы чего не вышло… А ты, уж я знаю, все чисто сделаешь.

Глаза Ежова плотоядно сверкнули.

— Есть, товарищ Сталин. Послужу революции… А как с той девочкой?

— С какой девочкой? — удивленно спросил Сталин, погруженный в более важные мысли.

— Да с той, маршальской, что в Париже осталась.

— Но ведь ты когда-то сам говорил, что за нею ничего политического нет. Пока чорт с ней. Да и потом у нас в Париже скоро гон по другому красному зверю будет. Или, ха-ха, по белому зверю в генеральских погонах… Так что не будем места охоты зря заранее тревожить. Кто на волка тенета расставляет — о кроликах не думает…

Дав последние инструкции Ежову, Сталин запретил себя тревожить и ушел в маленькую комнатку, где он ночевал, когда важные дела мешали ему вернуться в Горки. Там, усевшись в мягкое кресло, поставив рядом бутылку кавказского вина и ящик с табаком, он закурил и задумался.

Несмотря на свою стальную выдержку, он был нервен и встревожен. Он прекрасно знал своего противника, маршала Тухачевского, решительность и быстроту его действий. Вопрос был только в том, успеет ли Ежов изолировать маршала от возможности активных действий, как это недавно было с Ягодой. Но тогда Сталин оперся на армию и на Тухачевского. Теперь ему не на кого было опереться, ибо аппарат НКВД не был достаточно силен, чтобы помешать армии устроить переворот. Решит ли Тухачевский действовать немедленно или будет ждать лучшего времени и наступления войны?.

У Сталина был громадный козырь, которого не имел маршал. Он знал, что Германия не нападет пока на СССР. Она еще не готова и воевать ей теперь невыгодно. Но если Гиммлер предал Тухачевского, то почему бы он не мог предупредить и маршала, что тот тоже может не бояться удара Германии в период переворота? Момент был критический и роковой. ПОКА Сталин был слабее Тухачевского. Но… использует ли этот момент гордый маршал или решит ждать? Ведь Тухачевский — не Ягода, у которого не было ореола и миллионов преданных солдат. Тухачевский не только личность, он вождь, возглавитель какой-то волны, какого-то движения народных масс. С массами Сталин привык жестоко расправляться, но вот сумеет ли он изолировать это гордое, молодое, ведущее массы поколение, которое не желает склонить своей шеи перед Сталиным, которое хочет бросить в помойную яму истории все жертвы, понесенные во имя мирового коммунизма, мировой революции? Оставалось только ждать со сжатыми зубами и стесненным сердцем. Бой сейчас — это поражение и гибель. Но если оттянуть бой хоть немного? Ну, тогда мы еще увидим, кто кого!..

Замечательная фраза Бориса Годунова почему-то всплыла в его памяти: «О тяжела ты, шапка Мономаха»!.. Па, тяжело бремя власти и ответственности! Быть окруженным только врагами, соперниками, не верить никому, не любить никого и бояться всех! Он знал, что теперь, именно теперь тысячи и тысячи коммунистов решают страшный вопрос: ЗА КЕМ пойти? Те, кто пойдут за ним — сделают это не из любви и уважения к нему, не из-за идеи. Сделают это либо из-за выгоды, либо из страха. Идея, стоявшая за ним — мировая революция — уже потеряла свою привлекательность. А Тухачевский несет с собой вечную идею России и служения ей. И эта Россия — особенно молодая Россия — душой с ним, а не со Сталиным. И пока он, Сталин, не выкорчует с кровью эту идею — ему не будет покоя…

Ах, как все проще и яснее было в старые времена, когда он, еще молодым революционером, слепо подчинялся приказам Ленина и делал «свое дело»… Яркие воспоминания встали перед ним. Горячие бурные дни первой русской революции. Он, 26-летний юнец, полный революционного энтузиазма, решил провести смелую экспроприацию в Тифлисе, столице Грузии. С бьющимся от волнения сердцем ждал у окна маленькой гостиницы на краю площади. Ярко сияло солнце, весело гудела маленькая площадь. Засада была наготове… Из соседней улицы показалась, наконец, карета казначейства, сопровождаемая четырьмя конвойными казаками и стражником. Не спеша, мирной трусцой, среди посторонившейся публики, карета поравнялась с гостиницей. И тогда грянул взрыв двух бомб. Заклубился черный дым. Исковерканные лошади бились на мостовой. Один казак и стражник лежали уже мертвыми. По остальным открылась из окон гостиницы и с крыши бешеная пальба из револьверов… Сталин с забившимся сердцем вспомнил, с каким ожесточением выпускал он обойму за обоймой сперва в казаков, а потом в толпу шарахнувшихся в стороны зрителей, чтобы создать побольше паники. Потом из переулка на лихаче стремительно вылетел террорист, переодетый офицером. Легко спрыгнув у кареты, он вытащил оттуда несколько мешков с деньгами, опять вскочил в пролетку и скрылся в гуще извилистых переулков азиатского города. А на площади еще корчились конвоиры и около тридцати женщин и детей, убитых террористами. Сталин вспомнил один из самых своих удачных выстрелов, когда он «срезал» бегущую шагах в сорока девочку лет десяти…

Как просто все было тогда! Как легко было на душе, как ясны цели борьбы, как легок сон после таких убийств! Он казался героем в своих собственных глазах и в глазах остальных революционеров. А теперь? КТО теперь смотрит на него, как на настоящего вождя, ведущего к светлой цели? КТО оправдывает проливаемую им кровь?..

Сталин глубоко вздохнул, допил стакан вина и взял телефонную трубку.

— Ты, Петерс? Распорядись, чтобы через час в мавзолее

никого не было. Я сам приду туда.

Умерший в 1924 году от запущенного сифилиса, «вождь мирового пролетариата» Ленин был набальзамирован и тело его выставлено под хрустальным колпаком в специально построенном мавзолее на Красной площади. На фронтоне этого мавзолея были помещены слова: «Ленин умер, но дело его живет». Мало кто добровольно посещал этот неуклюжий мрачный мавзолей, казавшийся на фоне кремлевской стены и стройных башен чем-то случайным, нелепым и безобразным. Только в полуобязательном порядке молча проходили тут москвичи и гости, приехавшие в столицу, чтобы бросить взгляд на желтое лицо человека, по вине которого страна была залита русской кровью…

Уже темнело, когда Сталин в своей солдатской шинели, сопровождаемый неизменным Петерсом, вышел из Спасских ворот и быстрыми шагами направился к мавзолею. Площадь была пуста; военную охрану усилили; автомобили вынуждены были объезжать Красную площадь; трамваи проезжали без остановки. Войдя в мавзолей, Сталин отпустил Петерса, сел в поданное ему кресло, привычным движением закурил трубку и своими мрачными глазами посмотрел в лицо «учителя». Ленин лежал на спине, со скрещенными на груди желтыми руками. Fro выпуклый лысый лоб отражал свет ламп. Крылатые монгольские брови нависали над глубоко проваленными глазницами. Бледные губы сохранили следы своей всегдашней, ядовитой и циничной усмешки. Реденькая рыжеватая бородка не скрывала плохо повязанного галстука.