Человек в лабиринте. Сборник зарубежной фантастики - Сидней Боундс

— Не угрожай!

— Извини.

Наступила долгая неприятная пауза.

В мозгу Мюллера бушевали мысли. Улететь с Лемноса? Постараться, чтобы проклятье сняли? Снова обнимать женщин! Груди женщин, округлые, горячие, как огонь… Губы… Бедра. Восстановить карьеру! Еще раз взмыть в небеса? Найти себя после девятилетней тоски? Поверить? Возвратиться на Землю? Поддаться надежде?

— Нет, — произнес Мюллер осторожно. — Мой случай неизлечим.

— Ты всегда твердил это. Но почему ты уверен?

— Я просто не вижу в этом смысла, парень. Я верю в предначертание. В то, что трагедия — это наказание. Наказание за спесь. Боги не шлют минутных невзгод. Не милуют после нескольких мучительных лет. Эдип не обрел глаза. И матери не обрел. Прометей не мог покинуть скалу. Боги…

— Ты живешь в реальном мире, а не в греческой мифологии, — напомнил Роулинг. — В реальном мире. В нем не все идет по предначертаниям. А, может быть, и боги решили, что с тебя довольно. И если уж говорить о литературе… Орест был прощен, не так ли? Почему же ты считаешь, что твоих девяти лет им недостаточно?

— Существует возможность исцеления?

— Наш врач утверждает, что существует.

— Мне кажется, что ты лжешь, парень.

Роулинг отвел взгляд:

— С какой целью?

— Понятия не имею.

— Ладно, я лгу, — возмутился Роулинг. — И нет способа тебя вылечить. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Может, ты покажешь мне фонтан того напитка?

— Он в секторе Ц, — ответил Мюллер. — Но мы туда сейчас не пойдем. Зачем же ты рассказал мне эту байку, если все неправда?

— Прошу тебя, изменим тему.

— Допустим, что это все же правда, — настаивал Мюллер. — Что по возвращении на Землю меня смогут вылечить. Так знай: меня это не интересует, даже если бы существовала гарантия. Я видел людей Земли такими, какие они на самом деле. Они пинали меня, упавшего. Ну нет, забава окончена, Нэд. Они воняют. Смердят. Они наслаждаются моим несчастьем.

— Да ничего подобного!

— Что ты можешь знать? Ты тогда был ребенком. Еще более наивным, чем сейчас. Они считали меня нечистью, ибо я показывал им, кто они на самом деле, показывал потаенные глубины их самих. Отражения их грязных душ. Зачем я должен вернуться к ним? Зачем они нужны мне? Черви. Свиньи. Я видел, каковы они на самом деле, видел на протяжении тех нескольких месяцев, когда жил на Земле после возвращения с Гидры. Выражения их глаз, боязливые улыбки, стремление избегать меня. Да, господин Мюллер. Именно так, господин Мюллер. Все, что угодно, только бы господин Мюллер не подошел близко. Парень, приходи сюда ночью, и я покажу тебе созвездия так, как они видны с Лемноса. Я назвал их по-своему. Есть Стилет… Одно из них, длинное, острое… Направлено прямо в Хребет. И есть Стрела. И Обезьяна, и Жаба. Эти два соединяются. Одна звезда светит во лбу Обезьяны и вместе с тем — в левом глазу Жабы. Эта звезда — Солнце, мой друг. Земное Солнце. Мерзкая, маленькая звездочка, желтая, как водянистые испражнения. И на ее планетах проживают отвратительные, маленькие создания, которые, как моча, разлились по всему космосу.

— Можно сказать тебе нечто оскорбительное? — спросил Роулинг.

— Ты не в силах меня оскорбить. Но попытайся.

— Я считаю, что у тебя искажено мировоззрение. После всех лет, проведенных здесь, ты потерял перспективу.

— Нет. Просто я научился смотреть на вещи правильно.

— Ты считаешь злом человечества то, что и является человечностью. А ведь нелегко принять такого, как ты. Если бы мы поменялись местами, ты бы это понял, пребывание рядом с тобой болезненно. Болезненно. Даже в эту минуту я каждым нервом ощущаю боль. Еще чуть ближе — и не удержусь от рыданий. Ты не можешь требовать от людей, чтобы они терпели. Даже твои любимые…

— У меня не было любимых.

— Но ты был женат.

— Все позади.

— Тогда любовницы.

— Ни одна не смогла меня выдержать после возвращения.

— Друзья?

— Сбежали, — сказал Мюллер. — Начисто.

— Ты не дал им времени.

— Я дал им предостаточно времени.

— Нет, — веско возразил Роулинг. Он поднялся с каменного кресла, не в силах усидеть на месте. — Сейчас я кое-что сообщу тебе, Дик, тебе станет по-настоящему неприятно. Неприятно, но я должен. Ты твердишь только те бредни, которых я наслушался в университете. Цинизм второкурсников. «Этот мир достоин презрения, — говоришь ты. — Злой. Злой. Злой». Ты знаешь, каково человечество на самом деле, и не желаешь иметь с ним ничего общего. Каждый твердит это, когда ему восемнадцать лет. Но это проходит. Созревает психика, и мы видим, что этот мир — довольно приличное место, и что люди стараются, как могут… Они не совершенства, но и не чудовища…

— Те, кому восемнадцать, не имеют такого права, но у меня есть право на вынесение такого приговора. Я долгой и трудной дорогой шел к ненависти.

— Тогда почему ты застыл в своих юношеских убеждениях? Ты словно любуешься своим невезением. Покончи с этим. Вернись с нами на Землю и покончи с прошлым. Или, по крайней мере, прости.

— Не забуду. Не прощу.

Мюллер поморщился. Он внезапно почувствовал такой страх, что задрожал. А если все это — правда? Если есть метод лечения? Улететь с Лемноса? К страху примешивалась тревога. Парень кое в чем прав. Да, я циничен, как студент-второкурсник. И не иначе. Неужели я такой мизантроп? Поза. Нет, это он меня провоцирует. Для полемики… Да, сейчас мое упрямство давит. Но исцеление, наверняка, невозможно. Парень скверно притворяется: лжет, хотя и непонятно, зачем. Хочет поймать меня в ловушку, заманить на корабль. А если не лжет? Почему бы мне и не возвратиться на Землю? И Мюллер легко нашел ответ: «Это страх меня удерживает. Снова увидеть миллионы людей… Окунуться в водоворот жизни… Девять лет провел я на безлюдном острове, вот и боюсь возвращения».

Его окутала сильнейшая подавленность, когда он отдал себе отчет об этих несомненных, досадных фактах. Да, человек, который стремился стать богом, сейчас был только отшельником, достойным жалости, нервнобольным, который упрямо отвергает помощь. «Это грустно, — подумал Мюллер. — Очень грустно».

— Я чувствую, как изменяется запах твоих мыслей, — сказал Роулинг.

— Что ты чувствуешь?

— Ничего определенного. Но раньше ты был ожесточен, разъярен. А сейчас я улавливаю словно бы… тоску… сентиментальность.

Мюллер удивился:

— Никто и никогда не говорил мне, что может различать оттенки. Никто. Говорили только, что находиться возле меня ужасно. Отвратительно.

— Только отчего ты так расчувствовался? При мысли о Земле?

— Может быть.