Замена - Сергей Цикавый

– Сюда.

Мы стояли перед входом в учительское общежитие.

– Что ты хочешь показать? – повторила я.

– Увидишь.

– Джоан, Соня! Утречко!

Я оглянулась. На турнике у северного крыла висел Ю: одной рукой он держался за перекладину, а другой махал нам.

– Обезьяна, – сказала мне Джоан и помахала Ю в ответ. – Но дерется неплохо и честно. Он мне нравится: бывший коллега, как-никак. «Долг, честь, отчизна» и все такое прочее.

– Он хороший учитель.

– Хороший, – согласилась Малкольм, открывая дверь общежития. – И, вопреки расхожему мнению, не тискает своих учениц.

В холле пахло сном и ночными посиделками: пахло отсыревшими пепельницами, пóтом пополам с одеколонами, пахло неправильным спиртом и несвежим дыханием.

– У Линды вчера народ хорошо гудел, – сказала Малкольм, жестом указывая на лестницу. – День рождения, наверное.

«Скорее, поминки». Я не могла отделаться от ощущения страха, от ощущения предчувствия. Все вокруг будто готовились к чему-то: выпивая, отрицая, просто пытаясь делать вид, что все хорошо. И если в учительских кабинетах это отступало перед детьми, перед стопками бланков и стопками тестов, – то здесь…

Здесь было очень плохо.

– Сюда.

Стены недавно красили, но они все равно выглядели древними. Влага старила панели, и только свет ярких ламп звучал неправильно, молодо. Мне было интересно, что за всеми этими дверями. На табличках мелькали знакомые имена, почему-то хотелось зайти, хотелось увидеть чужие разворошенные постели.

«Здесь все интересные», – сказала Джоан, и я поняла, что мне любопытно. Почему Маккормик так не любит курящих учеников? Что за жизнь у Мэри? Как Майя смотрит на себя в зеркало, как она красится?

– Нам сюда.

Я увидела дверную табличку и застыла. Снова был холодный пол, который больно впивался в лопатки, снова дергался потолок, снова, снова…

– Нет, подожди.

– Да ну сейчас же.

Она открыла дверь – как к себе домой. Оттуда хлынул свет, я стиснула рукоять трости. Я услышала вскрик – вскрик девушки – и свет перестал что-то означать.

Элли сидела на кровати, прикрыв руками грудь. Она успела надеть только один чулок и не успела расчесаться. Ангел во мне слышал ее страх даже сквозь густую пелену симеотонина. Она боялась, и ей было стыдно.

– Что вы здесь… Мисс Витглиц?

Она смотрела на меня, я – на нее, и я не знала, как поступить, зато знала Малкольм.

– Оделась и пшла вон, – прошипела Джоан. – Где?

– В д-душе…

– Момент, – сказала мне Малкольм и исчезла.

Квартира была небольшой, бил свет – сквозь прорванные тучи, сквозь окно – и мы остались вдвоем, и это было хуже, чем боль.

– Он… Обижал тебя?

– Нет, что вы, – она рассмеялась. Звонко, заливисто.

Она рассмеялась. Она рассказывала, какой он хороший, как много знает, как ей нравится с ним: «Не ее мысли». Импринт чужой воли – так знакомо, так отвратительно, так мелко. И это ведь я побоялась вмешаться, когда он пригласил ее поговорить.

– Замолчи, – попросила я. – Пожалуйста, замолчи.

– Нет, вы не посмеете, слышите, не смейте жаловаться на Кристиана, не смейте…

Она закрыла глаза и плакала. Я положила руку на ее щеку, и слеза стекла в ложбинку между большим и указательным пальцами. Чужая слеза жгла, как кипящее масло, а Элли все плакала, а я – нет.

Когда сзади послышались шаги, глаза Элли были пусты, мои виски звенели, а руки будто сковало утренним льдом. Солнце падало на почти высохшие слезы лицеистки, внутри нее горели пожары, и я знала, что могла бы осторожнее, точнее, нежнее. Я могла войти в ее память с мягкой тряпкой, но вошла с огнем: чтобы навсегда, чтобы наверняка.

«Поспи. Просто и без снов».

– О, и ты здесь!

– Ну-ка, сядь.

Страаааах…

«Надо обернуться», – подумала я и вдруг поняла, что хочу этого.

Малкольм усадила Кристиана, и, развернув второй стул, оседлала его – точно напротив, по другую сторону стола. Солнце вызолачивало мокрые волосы Келсо, капли на его халате. Солнце било ему в лицо, но он, щурясь, смотрел только на меня. «Он хуже видит левым глазом. На две диоптрии», – вспомнила я.

– Доигрываешь в мои игрушки? – спросил Кристиан.

– Сюда смотри.

Малкольм вытащила из рюкзака длинный пистолет и положила его на стол, а рядом – блистер таблеток.

– Что это? – Кристиан улыбался мне.

Он улыбался – честно, ярко и открыто, – в одной комнате с бедной Элли.

Я ждала ответа Джоан и повторяла как заклинание: «цианистый калий, цианистый калий, цианистый калий…»

– Нитроглицерин.

– А, – сказал Кристиан и впервые посмотрел на Малкольм. – А за что?

– За все хорошее.

Она тоже улыбалась: брезгливо и снисходительно, а ладонь ее лежала на рукоятке пистолета.

Я разглядела за ухом у Келсо мыльную пену. Трость подрагивала у меня в руке, и я чувствовала: еще немного, еще несколько слов, обращенных ко мне, и что-то произойдет.

Кристиан покачал головой и, с треском вынув таблетку, положил ее на язык.

– Воды можно?

– Так жуй.

Он дернул челюстью и принялся жевать: медленно, как рептилия. Джоан гладила тремя пальцами ребристую рукоятку оружия и не отводила глаз от лица Кристиана. Сцена была гадкой, как комок блевотины, их взгляды хотелось отмыть, хотелось отмыть себя, хотелось…

Кристиан глотнул.

– Всё.

– Нет. Не всё, – ответила Джоан. – Следующую.

– Следующую, – протянул Келсо, вертя блистер пальцем. – И сколько всего мне их съесть?

– Все десять штук.

– Но мне же будет больно, – улыбнулся Кристиан. – О-очень больно.

– У тебя в любом случае заболит. Или голова от нитроглицерина, или кусок руки от карбида молибдена. Жри давай.

Джоан подняла пистолет и приставила его к плечу Кристиана.

– Соня, – позвал он. – И ты что, так это оставишь? Это же для тебя шоу. Сделай что-нибудь.

«Сделай что-нибудь!»

…Кристиан гладил ее щеки, и с них слезала кожа. Он уже умел контролировать карминную дрожь, а я не умела ничего – только смотреть, только пытаться что-то почувствовать. Девочка умерла, и только тогда он меня отпустил.

«Сделай что-нибудь!»

– Соня занята, – любезно сообщила Джоан сквозь грохот света, грохот пульса. – Соня думает и приходит к правильным выводам.

– Соня, – прошептал Кристиан. – Я приду вечером, Соня. Пусть дурочка думает, что она может меня держать. Я приду.

– А ну закрой рот и жри! – прикрикнула Малкольм.

«Это как свист кнута», – поняла я. Мне было холодно, и бретели бюстгальтера стали острыми от пота.

– …Я приду, – шептал Кристиан, и я видела только его глаза. – Я приду, мы разогреем вино – сильно разогреем, и когда оно закипит, я волью тебе его…