Замена - Сергей Цикавый

– Хорошо.

– «Хорошо». Следующий осмотр будет с гинекологией. Ты слишком безразличная для умирающей.

«Она делает больно не мне», – напомнила себе я и пошла в глубину медицинского блока. Если я останусь, она доведет разговор до моих отношений с Куарэ.

Не хочу, и вот это мне не все равно.

– Еще чаю? – спросила Николь.

Я посмотрела на часы. Время вело себя непослушно: я будто бы привыкла к размеренному времени микрокосма, и теперь не понимала, как движутся стрелки.

– Нет, спасибо.

Экран ее компьютера был выключен, сам компьютер шумел, а Николь все время улыбалась. Мне казалось, что я вижу за ее спиной крылья, но она ни словом не обмолвилась о работе.

– Спасибо, что зашла, – сказала Николь. – Правда, здорово, что ты вот так запросто находишь время заскочить ко мне.

– В каком смысле?

Она перестала улыбаться, и я все поняла.

– Я хотела сказать, что ты с Анатолем, и ты тратишь время не на него… – начала оправдываться Райли, но осеклась и вздохнула.

– Я с Анатолем, – сказала я.

Я видела румянец, прикушенную губу и понимала, о чем речь, но не хотела заканчивать наш чай на теме времени. Пускай и скомканной.

– И как он? – оживилась Николь. – Я в смысле – как человек?

Я молчала. Куарэ не убежит. Он построил себя на обломках детства, и он сын своих родителей – матери, пытавшейся вырастить сверхчеловека, и отца, которому почти это удалось. И я дорога ему.

– А ты улыбаешься, – сказала Николь. – Все здорово?

Я кивнула, а она вдруг отвернулась, и стало ясно, что ничего не получится.

– Мне пора, Николь. Спасибо за чай.

Райли кивнула. Она терла нос, пытаясь спрятать от меня взгляд.

– Ой, знаешь, так смешно получилось, – со всхлипом сказала Райли, – днем приходила Мэри и составила отчет…

«Она говорит, чтобы говорить», – думала я. Чтобы не видеть и не чувствовать своих слез, думает, что так все изменится. Время, которое пообещал мне директор, оборачивалось вот этим.

…– Она сравнила ощущение с сексуальным возбуждением, представляешь, ой, – Райли снова потянула носом. – И вот она это все выкладывает доктору, ты можешь себе представить?

«Это она о Мэри», – поняла я.

– Что она сравнила с возбуждением?

– Ощущение от вашего открытого урока, – прыснула Райли и, уже не скрываясь, стерла слезу. – Вот дура, да?

Я невольно притронулась к щеке, на которой еще горел поцелуй Анатоля, вспомнила тот урок. Я снова пережила тепло, воздушную ласку, умиротворенность – но возбуждение? Возбуждение, которое почувствовал медиум в соседнем классе?

Нет.

Все неправильно – и наши прикосновения, которые не приносят желания, и наша борьба, которая так повлияла на Мэри. Я встала и поставила чашку ближе к стопке книг на столике.

– Я пойду. Спасибо, Николь.

– Это тебе спасибо.

– Мне?

Она кивнула, а потом все же разжала губы.

– Мне начало казаться, что я где-то ошиблась. Что я рвусь учить других, но при этом сама уже забыла… Многое.

«Ты боялась, что уже забыла, каково это – сочувствовать, – поняла я. – Ты почти привыкла к мысли, что можешь работать медсестрой в лицее, где учителя убивают детей». Я пошла к люку, включила тростью гидравлику.

Я умираю, а все вокруг прозревают.

Это начинало бесить. Я почти хотела встретиться с Джоан – человеком, который не должен мне ни грамма откровений.

<Двоеточие между часами и минутами как программный оператор. Ты задумывалась когда-нибудь над этим? Нет, вряд ли, ты же филолог. Ты вот-вот откроешь двери, и будет еда на столе, ты что-то скажешь, а на часах все будет идти бесконечная операция, и в какой-то ее отрезок тебя не станет.

Вот здесь-то и начинается загвоздка: для тебя эти часы всегда идут не так, как для других. Все смертны, но не каждому дано видеть это двоеточие как непреложность.

Ты хорошая модель, Соня Витглиц. Хорошая и неправильная модель не совсем человека.

19:00. Ты опаздываешь. Приковыляй уже скорее, однокрылый Ангел с ошибочными функциями. Скорее.

Кажется, мне страшно.

22 окт.>

17: Настоящие дни

Когда я вошла, Джоан положила на стол свой телефон, касанием погасила экран.

– Три минуты семнадцать секунд – вот твое опоздание.

Я посмотрела на стол: пакеты и коробки из «Лавки», и только рагу Малкольм выложила на мои тарелки. Кажется, она его разогрела.

– Привет, – сказала я, разулась и пошла в ванную.

– Руки помыть – это правильно, – догнал меня ее голос.

Джоан оперлась на дверной косяк, сложила на груди руки. Она улыбалась.

– У вас тут все забавно. Сегодня собирала сплетни о себе – так, для развлечения. Может, тебе покажется интересным, но во всем лицее только три ядра продуцирования такой информации…

Полотенце кололо руки: я его пересушила. Одуряюще пахло мыло: наверное, из лопнувшего флакона все-таки затекло за раковину. Я смотрела в зеркало на отражение говорливой Малкольм, вытирала руки и думала о том, что, наверное, я должна переживать: не убрано, нет еды, нет напитков.

Гостья, вдобавок, сама себя развлекает.

– Я сегодня была на уроке – вместо кретина Митникова… Он, кстати, когда-то работал на военных, ты знаешь?..

Пуговица казалась горячей: я все не могла решиться снять блузку. Халат висел рядом, футболка и шорты – тоже, а одежда, казалось, пропиталась запахом этого длинного дня. Казалось, что все липнет к телу, швы врезаются в кожу, – но я не могла.

– Джоан. Выйди, пожалуйста.

Она замолчала и нахмурилась:

– Что?

– Выйди и закрой дверь.

На меня из зеркала смотрели глаза Кристиана, и я ничего не могла с этим поделать. Я и так чувствовала себя голой, я боялась, что сейчас Джоан ухмыльнется, что она пошутит о том вечере, о том, что мне нечего стесняться. Или нет: я боялась, что она скажет «прости».

Малкольм кивнула и вышла – и сразу же стало легче.

«Я сегодня была на уроке», – вспомнила я, укладывая блузку в корзину для стирки. Я переодевалась, куда-то делся страх, и мне даже стало интересно, в какой класс попала Джоан Малкольм. Меня раскачивало, а вечер только начинался.

Комната казалась маленькой – вызывала те же ощущения, что и тесная одежда. Я будто бы не могла вдохнуть полной грудью, и потише сделался свет. Я никогда не ела столько на ужин, никогда не слушала столько во время еды.

Я представляла себе на месте Джоан Куарэ, и это даже забавляло.

Она расспрашивала меня – как и обещала, – но совсем немного. За ужином Джоан была естествоиспытателем, который открыл новый мир – новый «бионооценоз», как она сказала. Пищевые цепочки, логические и семантические связи, этические ориентиры – Малкольм была беспощадна.