Прах Энджелы. Воспоминания - Фрэнк Маккорт

Я доставляю все телеграммы, и у меня еще остается время, чтобы сходить на кладбище старинного монастыря, где похоронены родственники моей матери, Гильфойлы и Шиханы, и где моя мама хочет быть похоронена. Отсюда видны развалины замка на холме Карригоганнела, и я запросто успеваю доехать на велосипеде и туда; усевшись на самой высокой стене, я гляжу на Шеннон, впадающий в Атлантический Океан, который омывает Америку, и мечтаю, как однажды уплыву туда сам.

Повезло тебе, говорят ребята на почте. Телеграмма для семейства Кармоди - чаевых целый шиллинг, больше во всем Лимерике никто не дает. Так почему она досталась мне? Я ведь самый младший. Ну, говорят они, бывает, что дверь открывает Тереза Кармоди, а у нее чахотка, и все боятся заболеть. Ей семнадцать, она то и дело лежит в санаториях и до восемнадцати не доживет. Ребята на почте говорят, что больные вроде Терезы понимают, что времени осталось мало, и потому они страшно охочи до любви, до приключений и всего такого - всего вообще. Вот что, говорят они, творит с человеком чахотка.

Я еду на велосипеде по мокрым ноябрьским улицам, думаю про шиллинг чаевых, и когда сворачиваю на улицу, где живет семья Кармоди, колеса скользят, я слетаю с велосипеда и меня тащит по земле; лицо у меня расцарапано и рука разодрана до крови. Дверь открывает Тереза Кармоди. У нее рыжие волосы. А глаза зеленые, как поля за окраинами Лимерика. Щеки у нее ярко-розовые, а кожа страшно бледная. Ой, говорит она, ты весь промок, и в крови.

Я с велосипеда слетел.

Заходи, обработаю чем-нибудь раны.

Я сомневаюсь: заходить или нет? А вдруг чахоткой заболею и умру? Я хотел бы дожить до пятнадцати лет, но шиллинг чаевых получить тоже хочется.

Заходи. Не стой тут, не то простудишься и умрешь.

Она ставит чайник, чтобы приготовить чай. Потом смазывает йодом мои порезы, и я стараюсь не хныкать, как мужчина. О, говорит она, да ты молодчина. Проходи в гостиную, пообсохни у огня. Послушай, может, снимешь штаны и посушишь на каминной решетке?

Что ты, нет.

Ладно тебе, снимай.

Ладно.

Я развешиваю штаны на решетке, сижу и смотрю, как поднимается пар, и как мое счастье поднимается, и я тревожусь, что она зайдет и все увидит.

Тут она появляется с подносом, на котором хлеб с вареньем и две чашки чая. Господи, говорит она, может, ты и заморыш, но товарищ у тебя ничего себе.

Она ставит поднос с чашками на стол у огня, где он и остается. Большим и указательным пальцами она берет мое счастье за кончик и ведет меня через комнату на зеленый диван у стены, и все время в моей голове только грех и йод и страх заболеть чахоткой и шиллинг на чай и ее зеленые глаза и она на диване не останавливайся или я умру и она плачет и я плачу потому что не знаю что со мной может я через рот от нее заражусь и умру я лечу в небеса падаю с обрыва и пусть это грех мне плевать с высокого дерева.

Мы лежим на диване, и она говорит: а ты уже все телеграммы доставил? Мы садимся, и она тихонько вскрикивает: ой, у меня кровь.

Что с тобой?

Думаю, потому что в первый раз.

Я говорю: подожди минутку. Я приношу бутылку с кухни и брызгаю йодом туда, где она поранилась. Она вскакивает с дивана, пляшет по гостиной как одичавшая и бежит на кухню подмыться водой. Вытирается и говорит: Боже, какой ты ребенок. Девушек йодом вот так не поливают.

Я думал, ты порезалась.

После этого неделю за неделей я доставляю ей телеграммы. Иногда мы грешим на диване, но бывает, она кашляет, и видно, как она слаба. Она никогда не говорит мне, что слабеет. Не признается, что у нее чахотка. Ребята на почте говорят: наверное, вы там с Терезой и шиллингом здорово развлекаетесь. А я не говорю, что перестал брать чаевые. Никогда не рассказываю про зеленый диван и что там происходит. Не говорю, как мне больно видеть, когда она открывает дверь, как она слабеет, и мне хочется только одного: приготовить ей чай и посидеть с ней, обнявшись, на зеленом диване.

Однажды в субботу мне вручают телеграмму на имя Терезиной матери, которую надо доставить ей на работу, в «Вулвортс». Я стараюсь вести себя как ни в чем не бывало. Миссис Кармоди, телеграмму я раньше отдавал вашей, если не ошибаюсь, дочери, Терезе?

Да, она в больнице.

В санатории?

Нет, я же сказала: в больнице.

Миссис Кармоди, как и все в Лимерике, стыдится туберкулеза и не дает мне никаких чаевых. Я еду на велосипеде в санаторий повидать Терезу. Там говорят: к ней пускают только ее родных, притом взрослых. Я отвечаю, что я двоюродный брат, и мне в августе будет пятнадцать. Мне говорят: убирайся отсюда. Я еду во францисканскую церковь помолиться за Терезу. Святой Франциск, пожалуйста, поговори с Господом Богом. Скажи Ему, что Тереза не виновата. Я мог бы суббота за субботой не брать телеграмму. Скажи Господу Богу, что Тереза не виновата в том, что было на диване - это все из-за чахотки. В любом случае, святой Франциск, это неважно, потому что я люблю Терезу. Люблю не меньше, чем ты любишь всяких там птиц и зверей или рыб, и, пожалуйста, упроси Господа Бога, чтобы Он вылечил ее от чахотки, а я обещаю, что к ней и близко больше не подойду.

В следующую субботу мне вручают телеграмму на имя Кармоди. Не проехав и половины улицы, я вижу, что шторы задернуты. На двери вижу черную креповую гирлянду. И открытку с соболезнованиями, белую с фиолетовой рамкой. Вижу за дверью и за стенами ту комнату, где мы с Терезой кувыркались нагишом на зеленом диване, и понимаю, что она теперь в аду и все из-за меня.

Я просовываю телеграмму под дверь и еду на велосипеде обратно во францисканскую церковь, помолиться об упокоении души Терезы. Я молюсь перед каждой статуей, перед каждым витражем, на каждом стоянии Крестного пути. Я клянусь, что до конца своих дней буду жить в вере, надежде, любви, бедности, целомудрии и послушании.

На следующий день, в воскресенье, я посещаю четыре мессы. Три раза совершаю Крестный путь. Весь день читаю розарий. Не ем и не пью, и как только нахожу тихое местечко, плачу и молю Господа Бога и Деву Марию сжалиться над душой Терезы Кармоди.

В понедельник на почтовом велосипеде я следую за похоронной процессией на кладбище. Я стою за деревом недалеко от могилы. Миссис Кармоди плачет и стонет. Мистер Кармоди с озадаченным видом шмыгает носом. Священник читает молитвы на латыни и окропляет гроб святой водой.

Мне хочется подойти к священнику, к мистеру и миссис Кармоди. Хочется рассказать им, что это я отправил Терезу Кармоди в ад. Пусть делают со мной что хотят. Ругают меня. Оскорбляют. Швыряются могильной землей. Но я так и стою за деревом, смотрю, как все уходят и могильщики закапывают могилу.

Иней уже белит свежую землю на могиле, и я думаю про Терезу, про холод в гробу, про рыжие волосы, зеленые глаза. Я не понимаю, что со мной происходит, но я знаю, что никогда прежде, кто бы ни умирал, в нашей семье или на других улицах, ни из-за кого из тех, кто оставил наш мир, у меня не было такой боли в сердце и, надеюсь, не будет.

Темнеет. С велосипедом я иду к выходу с кладбища. У меня телеграммы, их надо доставить.

XVI

Миссис О’Коннел вручает мне телеграммы на имя мистера Харрингтона, англичанина – у него умерла жена, которая родилась и выросла в Лимерике. Ребята на почте говорят, что телеграммы с выражением соболезнований – это пустая трата времени: все только плачут и рыдают от горя, будто на чай подавать уже и не надо. Тебя пригласят зайти, взглянуть на усопшего и помолиться у его ложа. И все бы ничего, кабы тебе предложили каплю шерри и бутерброд с ветчиной. Но нет, помолиться изволь, а что до кормежки – скажи спасибо, если сухое печенье перепадет. Ребята постарше говорят, что надо правильно разыграть карты, тогда получишь на чай. Если тебя пригласят в дом помолиться, надо встать на колени подле усопшего, глубоко вздохнуть, осенить себя крестным знамением, уронить голову на покрывало, спрятав лицо, и затрясти плечами, ухватившись за кровать обеими руками, будто ты от горя вне себя и пусть оттаскивают тебя, чтобы ты шел доставлять остальные телеграммы; и смотри, чтобы щеки у тебя от слез блестели – или от слюней, размазанных по лицу, - и если после стольких трудов чаевых тебе не дадут, то остальную пачку телеграмм пихай под дверь или швыряй в форточку, пусть горюют без нас.

Харрингтонам телеграмм я раньше не доставлял. Мистер Харрингтон страховщих, он вечно в разъездах, а миссис Харрингтон не скупилась на чаевые. Но она умерла, и дверь открывает мистер Харрингтон. Глаза у него красные, и он хлюпает носом.

Ирландец? (Понятно, что ирландец, если тут в Лимерике стою у него на пороге с пачкой телеграмм в руке.) Да, сэр. Проходи, говорит он. Телеграммы оставь на полке в прихожей. Он захлопывает входную дверь, запирает ее, кладет ключ в карман, и я думаю: англичане какие-то странные.

Ты, конечно, захочешь ее увидеть. Захочешь посмотреть, что с ней сотворил этот ваш чертов туберкулез. Ну народец, упыри. Марш за мной.