Возгорится пламя - Афанасий Коптелов

— Теперь остается только отправить Плеханову да разослать внутри страны.

Сразу после собрания, простившись с Ванеевым, Ульянов и Лепешинский пошли к доктору Арканову.

— А Анатолий-то какой молодчина! — Владимир Ильич умолк на несколько секунд. — И если бы не дьявольская болезнь…

— Большой души человек! — отозвался Пантелеймон Николаевич. — Я другого такого не встречал.

Доктор согласился взять Ванеева в больницу, сказал, что Доминике и товарищам по ссылке будет разрешено дежурить у его постели.

Когда Ульяновы вернулись в Шушь, к «Протесту» присоединился Проминский. Четвертая подпись рабочего!

На следующий день занялись рассылкой «Протеста», и Владимир сказал жене:

— А все-таки жаль, что я согласился вычеркнуть несколько строк и смягчить формулировку.

— Но «Протест» пойдет за границу…

— В этом и дело, Надюша. Пусть бы знали, что и в глубине Сибири… Да ты сама понимаешь. Авторы «Кредо», этой чисто буржуазной программы, зовут назад, к одной тред-юнионистской борьбе. В Ермаках я уступил исключительно ради единства — оно для нас дорого. В статьях ни на какие уступки не пойду. А тесинский философ… Перед расставанием он попросил у меня «Анти-Дюринг». Не забудь отправить. Этот упрямец мне определенно нравится: выкован из стали. Если он поймет все до конца, — а он дотошный философ, — на него можно будет положиться.

Посылая «Протест» в далекий Туруханск, Владимир Ильич написал Юлию Цедербауму:

«Отныне мы знаем, во имя чего поднята борьба против «стариков» и под каким флагом идет мобилизация «молодых» практиков, группирующихся в России вокруг «Рабочей мысли» и близких ей групп: это антиреволюционное бернштейнианство, в теории капитулирующее перед буржуазной наукой, и постепеновщина в практике, отвергающая образование самостоятельной социал-демократической партии. С этими тенденциями надо повести решительную борьбу, и почин ее взяли на себя мои минусинские друзья».

В следующем письме Владимир Ильич предложил Цедербауму «заключить тройственный союз», в который, помимо их двоих, вошел бы еще Потресов. Этому «союзу» предстоит соединить свои силы с группой «Освобождение труда».

Цедербауму «тройственный союз» пришелся по душе. Он понял, что речь идет о создании своего социал-демократического журнала или газеты; присоединяясь к «Протесту», спешил заверить, что друзья могут по окончании ссылки располагать им и направить его туда, где он будет нужен.

У Владимира Ильича еще не было случая, чтобы близкие друзья и товарищи превращались в недругов, в противников, и он верил каждому слову Юлия, считал его своим единомышленником…[14]

Затем стали приходить ответы из других мест. Многие колонии ссыльных спешили уведомить, что они единодушно голосуют за «Протест семнадцати».

Распечатав одно из писем, Владимир позвал жену:

— Прочитай. Это от Ефимова. Помнишь, я рассказывал? Ссылка довела его до психической депрессии. К счастью, из больницы выписался почти здоровым. Сейчас заочно ставит свою подпись под «Протестом». Это оч-чень важно! Передовые рабочие с нами — против «экономистов»!

8

Через каких-то три недели Ульяновы, грустные, задумчивые, снова примчались в Ермаковское. Ямщик подвез их прямо к дому, где жили Ванеевы.

Через широко открытые ворота виднелась во дворе толпа. Помимо «политиков» в шляпах и пальто, там были соседи в шабурах и соседки в кацавейках. С крыльца спускался старенький священник Алексий Ефимов с крестом в руке, за ним молодцеватый псаломщик Александр Новочадовский с погасшим кадилом.

Ульяновы переглянулись.

Надежда Константиновна подумала о своем отце — он вот так же умер от чахотки. Соборовали и отпевали его в такой же тесной квартирке…

И Владимиру Ильичу сразу вспомнилась смерть отца, вынос из дома. У взрослых гроб — на плечах. Полная улица провожающих… У могилы в ограде Покровского мужского монастыря один из учителей-»ульяновцев» произносит речь: «Другого Ильи Николаевича не будет…»

…Толпа расступилась от крыльца до ворот. Отец Алексий, благословив мирян, вышел в проулок, нахлобучил шапку и пошагал вниз, к церкви. Псаломщик — за ним.

Значит, не пойдут за гробом.

А то пришлось бы бок о бок…

Похоронами распоряжался Сильвин. Ульяновы встретились с ним в сенях, и Владимир Ильич, не успев успокоиться, кинул ему жестким шепотом:

— Я тебя совершенно не понимаю, Михаил Александрович!.. На кой черт эта поповская комедия?

— Нельзя было иначе… Не пустили бы на кладбище…

— Но послушай, что говорят в толпе: «Помолился батюшка. Хоть мертвому, да отпустил грехи».

— Отец Алексий, — продолжал Сильвин, — посыпал в гроб глины, как бы предал тело земле, и теперь можно без него нести на кладбище.

Гроб был удивительно легким. Его без всяких усилий подняли на плечи. Владимир Ильич шел впереди, в паре с Сильвиным.

Ольга Борисовна вела под руку рыдающую Доминику, успокаивала шепотом. Надежда Константиновна, поддерживая под другую руку, думала: «Только бы Доминика от страшного горя… Не начались бы преждевременные роды…»

Небо давило свинцовой плитой. Тихо кружась, падали крупные снежинки, таяли на обнаженных головах мужчин, на черных шалях женщин.

Гроб поставили рядом с могилой, склонили головы.

Все стояли в ожидании.

Владимир Ильич снова вспомнил речь учителя на могиле отца и тут же вспомнил Запорожца, после тюрьмы потерявшего рассудок, вспомнил трагическую смерть Федосеева. И вот опять утрата, такая преждевременная!

Подняв голову, он начал сурово:

— Мы не простим царизму наших невосполнимых потерь… — Взглянул на лицо покойного, будто обтянутое пергаментом. — Прощай, наш верный друг, наш дорогой товарищ и единомышленник! Мы скоро уедем из Сибири — ты останешься в этой холодной земле. Но ты будешь жить в наших сердцах. Над твоей могилой прошумят революционные ветры. И здесь исчезнут свинцовые тучи — взойдет солнце свободы!

Когда он умолк, застучал молоток, вбивая гвозди.

Доминика повалилась на крышку гроба.

Панин запел печально и проникновенно:

Вы жертвою пали…

А из-под горы, придерживая шашку, бежал стражник. За ним поспешали сотские с медными бляхами на груди.

В тот же вечер Доминика перешла жить к Лепешинским. Ее ни на минуту не оставляли в одиночестве.

Спустя двадцать дней Пантелеймон Николаевич среди ночи услышал пронзительный, полный испуга и боли крик и разбудил жену. Ольга Борисовна, надев халат, пошла к роженице.