Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Забыть? – забвенья не дал бог:
Да он и не взял бы забвенья!..[473]
Первый стих, казалось бы, снимает с Демона всякую вину, так как это бог не дал ему забыть о любви к Тамаре, но из второго мы узнаем, что и сам Демон не согласился бы на это. В «Маске» эта дилемма имеет несколько иной характер. Героиня – «существо, которое НЕ человек»[474], значит, она предположительно лишена свободы воли. А коль так, то и ее любовь к Арродесу тоже могла быть полностью запрограммирована, чтобы сделать казнь изощреннее. Это понимает и сама героиня: «…и любовь к нему, и яд во мне из одного источника. И потому мне мерзки оба: и предназначивший, и предназначенный» (с. 72). Героиню занимает вовсе не этическая проблема вины, но чисто гносеологический вопрос, самопознание; не поступки, но собственное «я»: «Для себя я была более опасной загадкой, чем все, что со мной произошло» (с. 66)[475].
И все же, несмотря на отчетливое смещение акцентов в сторону гносеологии, наукообразия, во взаимоотношениях героини Лема с судьбой есть и глубоко традиционные моменты. Действительно, во многих произведениях мировой литературы роковое предсказание сбывается не потому, что ему нельзя противодействовать, а по той причине, что и само противодействие парадоксально оборачивается в пользу рока. Возьмем для примера трагедию Софокла «Эдип-царь». Здесь и Лай, и Эдип противодействуют предсказанию оракула. Лай пытается умертвить младенца-сына, а Эдип, будучи воспитан в Коринфе и считая Полиба и Меропу своими родителями, уходит от них, узнав пророчество о том, что ему суждено убить отца и жениться на матери. Однако именно в результате этого он позже убивает своего настоящего отца Лая и женится на матери Иокасте. Более того, если бы Эдип воспитывался в Фивах, то исполнение пророчества было бы затруднено: он должен был бы в этом случае вполне сознательно убить отца и вступить в инцестуозный брак с матерью (что вряд ли возможно, если вспомнить его отношение к коринфским «родителям»). Пророчество здесь не является категорически однозначным. Оно как бы вбирает в себя потенциальное противодействие героя. По словам А. Ф. Лосева, «противоречие, лежащее в основе трагического, заключается в том, что именно свободное действие человека реализует губящую его неотвратимую необходимость»[476].
То же – и в «Маске». В поисках противодействия программе героиня хочет предупредить Арродеса об опасности, ограничить свидания с ним. Но это только подогревает его страсть, тем ужаснее будет превращение возлюбленной в чудовище, тем изощренней казнь. Бунт против программы оборачивается содействием ее реализации. Так Лему удается нащупать и формализовать важнейшее свойство архетипа судьбы в фольклоре и литературе. Например, в одной из былин Святогор, узнав пророчество о том, что ему предстоит женитьба на девице, которая «тридцать лет лежит во гноище» и «кожа у нее, как еловая кора», – пытается убить нежеланную невесту ударом меча. Но
Проснулася девка, смотрит:
С нее точно кора еловая спала…
И стала она красавицей[477].
Далее, естественно, следует предсказанная свадьба. Еще пример. Предпринятое Иродом избиение младенцев в Вифлееме (Матф. 2: 16) не только не воспрепятствовало реализации ветхозаветного пророчества о рождении здесь мессии (Мих. 5: 2), но и обусловило бегство святого семейства в Египет, что означало исполнение в будущем еще одного предсказания: «Из Египта воззвал я Сына Моего» (Осия 11: 1). Наконец, пушкинский князь Олег тоже не сумел избежать смерти «от коня своего», хотя и пытался противодействовать судьбе.
Но героиня Лема – «НЕ человек», она действует против программы не столько из-за того, что жаждет свободы, сколько потому, что методически, шаг за шагом познает себя: рефлексия механического палача всепоглощающа. Она не только видит свою несвободу («ощущение рока, чугунной тяжести предназначения» – с. 69), не только жаждет бунта («жало, нацеленное на короля, на себя, все равно на кого – только бы наперекор навязанной судьбе» – с. 69). Героиня, кроме того, подвергает рефлексии самый свой бунт и осознает его бесплодность и запрограммированность. Умозаключения героини поистине безысходны: «Итак, хитроумие сотворивших меня простиралось за последние пределы механического могущества, ибо они учли в своих расчетах… что я устремлюсь на помощь любимому» (с. 97). И далее: «Наверное, меня намеренно сотворили такой благородно-никчемной, порабощенной собственным желанием свободы, дабы я выполняла не то, что мне приказано прямо, а то, чего – как мне казалось, хотела я сама» (с. 97). Перед нами трагедия в квадрате, ведь если Эдип, например, убеждается в бесплодности сопротивления лишь когда узнает, что предвестье оракула исполнилось (т. е. до самой развязки сохраняет надежду на лучшее), то героиня Лема еще до финала осознает запрограммированность любых своих поступков, в том числе и казавшихся ранее свободными. Арродес похищен двумя неизвестными. Перед последней погоней в героине зарождается новая попытка бунта: убить похитителей и спасти Арродеса. Но и это желание наверняка тоже запрограммировано, чтобы не дать неизвестным воспрепятствовать королевской воле (спасти Арродеса либо убить его, опередив королевского палача). В этой ситуации героиня отказывается от поисков логических обоснований, ее состояние близко к религиозной жажде не знания, но знаменья: «Пытаясь проникнуть в тайное тайных моей души, я уже не доискивалась … истоков движущей меня воли, а искала там хотя бы слабый намек, знак, который открыл бы мне, одного ли только человека я погублю» (с. 99).
Героиня не предчувствует (как Эдип), но знает о грядущей трагической развязке, которая неминуема при любом варианте ее поведения. Развязка эта заранее происходит в сознании героини – и именно поэтому не происходит в действительности. Иначе полностью отсутствовал бы элемент неожиданности, катарсического разрешения трагической коллизии. В этой, казалось бы, художественно безвыходной ситуации Лем находит оригинальный ход: похитители и Арродес убивают друг друга, героиня застает Арродеса в агонии и наблюдает за ним, не смея приблизиться, так как до самой его смерти не уверена в себе. В финальной сцене инициативу берут на себя лица, зависящие от программы лишь косвенно, героине же отводится роль рефлектирующего статиста, кибернетического Гамлета[478]. При любом варианте действования героиня получила бы доказательство своей тотальной несвободы. Бездействие же дает призрачную надежду на достижение хотя бы негативного самоопределения, индивидуации посредством несодействия программе, если не посредством бунта.
Как мы показали, героиня разительно отличается от человека прежде всего всепоглощающим гносеологизмом, она с полным правом говорит о себе: «Я возникла из логики, и лишь она творила мою
