Фонтанелла - Меир Шалев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Почему? Потому что бывает, что важные решения принимаются за долю секунды. Достаточно правильного поворота головы, когда какая-то определенная песня звучит по радио или в памяти. Иди знай. Иногда достаточно, чтобы пахнуло жимолостью от светло-желтого платья. А иногда, ты еще увидишь, Михаэль, женщина, что отталкивает тебя в Тель-Авиве, притягивает тебя в Зихрон-Яакове.
Однажды, когда, сокращая путь, отец пересекал рощу по проселочной дороге, он вдруг столкнулся с ней. Они были одни. Он застыл, как вкопанный. Она стояла перед ним — дыни грудей, пшеничный холм живота{42}, тонкий стебелек белой шеи.
Она сказала:
— Ты больше не хочешь со мной говорить?
— Я не могу. — И он убежал.
Через три месяца отец сдал экзамены на аттестат зрелости по программе мандатных властей и пошел в Пальмах. Тут обнаружился его скрытый талант разведчика и способность ориентироваться на местности. К его природной основательности прибавилась обостренная интуиция и таинственный дар, отличающий подлинных разведчиков от простых читателей топографических карт: угадывать продолжение изгиба оврага, знать, как выглядит вторая сторона холма, представлять себе скрытые впадины и выступы — вещи, которые обычно требуют открытой фонтанеллы.
Но судьба не дала отвлечь себя всем этим и продолжала свои козни. Возбужденная множеством новых возможностей, она начала действовать по всем направлениям и фронтам сразу: на восьмом месяце беременности девочка родила мертвого младенца, ее ненависть к мужу стала еще сильней, и, когда мой отец — никто бы не мог предположить связи между этими событиями — потерял руку и вернулся домой на поправку, она появилась снова.
— Я слышала, какая беда с тобой случилась, — сказала она, — и подумала, что тебе нужна помощь.
Но ее муж всё еще был в армии, и время было слишком поздним, чтобы оправдать ее слова, и серп луны — слишком узким, чтобы осветить правду, и оба они были уже слишком взрослыми и печальными — он из-за потери руки, она из-за потери ребенка, — чтобы поверить тому, что она сказала.
Есть такие женщины, объяснил мне отец, которые возвращаются снова и снова. Некоторые выбирают себе для этого одного мужчину, другие живут с одним, а возвращаются к другому, а есть такие, что возвращаются к трем или четырем, «как пастух проверяет стадо свое»{43}. А может быть, есть мужчины, что пробуждают во многих женщинах такое влечение и удостаиваются повторяющихся посещений более чем одной паломницы.
— Все, что нам нужно, это сидеть дома и ждать, — усмехнулся он, и я не спросил, кто эти «мы», к которым эти женщины возвращаются. Знакомы ли они друг с другом? Обмениваются ли они своими женщинами и историями?
Как бы то ни было, раз в год, или раз в три года, или раз в полгода — «Или каждые два часа», — добавляет Айелет — они появляются вновь с точностью и пылом малиновки — «наконец-то у тебя получилась красивая фраза», — что каждый год возвращается в тот же сад на ту же ветку и щебечет: «Это мое».
Некоторые не говорят ни слова. Входят и ведут себя так, как будто только вчера ушли, знают где-тонкие-стаканы-для-чая и на-том-же-месте-что-всегда чашки для кофе, и где-сахарница, и в-каком-ящике-ложечки. А некоторые стучат в дверь и говорят: «Не знаю, что со мной случилось», или: «Я должна была», или просто входят, как победительницы, хотя никому не известно, в какой именно войне. И тогда они помахивают старыми документами на владение, принюхиваются к уже постиранным простыням, спрашивают: «Ну, что нового?» — и ищут ими же оставленные следы [афикоман[96], который сами же запрятали]. Они нюхают кончики пальцев, и проверяют морщины, и расшифровывают насечки иероглифов на ладонях и клинописные знаки на шее. Стирают с кожи залежи запаха чужих женщин. Распахивают дверцы грудной клетки и заглядывают под диафрагму — проверить, что там всё по-прежнему горячее и работает, что переключатели соединяют и разъединяют нужные цепи, что язык не забыт и то памятное дыхание все еще прерывается во время разговора и заходится во время любви.
Они набирают еще несколько летных часов и обновляют права, как будто это не они сами, а их Бог — вот кто послал их вернуться и копнуть старую землю: потучнела она или отощала; и ее хозяин — что с ним? в шатре он живет или в укреплении?{44}— ибо это Бог свел нас в первый раз, — а отец продолжает свое.
— Почему бы вам не взвесить снова мое предложение, — гнусавит он, в совершенстве подражая Богу, этому дряхлому, разочарованному своднику, который уже забросил однажды все свои дела ради организации первой встречи, и сейчас вот снова представляет былых партнеров друг другу с той же хитростью, с которой правит их воспоминаниями: стоит оказаться в том же месте — в кафетерии ли, в мчащемся поезде, на пылающем пшеничном поле, на тротуаре, исчерченном полосами света и тени, на красноватой жаркой тропе или возле кипариса у памятника, — и глазам открывается та первая памятная картина.
Эти двое были уже не те мальчик и девочка, что шли когда-то из школы домой, — теперь это была настрадавшаяся женщина и вернувшийся с войны, потерявший руку солдат, и у обоих у них собралась в душе горечь, и оба жаждали утешения и любви. Вначале они встречались тайком, в расщелинах известняка, под прикрытием дюн, в вечерней тени цитрусовых рощ, а потом в тайнике сеновала у товарища отца в близлежащем мошаве, парня, лежавшего рядом с отцом в госпитале после того, как обоим ампутировали руки, — отцу правую, его товарищу — левую.
Но тайна, как это обычно бывает с тайнами, раскрылась. Птица небесная, крылья слухов — и муж был вызван, явился, швырнул жену на пол и вернулся в свою часть. Спустя неделю он был убит, и по завершении семи дней траура его родители и родители вдовы пришли к Мордехаю Йофе. Двое отцов сказали ему, что, будь у него две руки, они сломали бы ему обе, а две матери добавили: «А также обе ноги», но, не желая бить парня, раненного в бою, они потребовали от него покинуть город.
Он, по его словам, просил ее уйти с ним, бежать вместе, но она вдруг отстранилась, и замкнулась в себе, и начала с тоской вспоминать о муже.
— Такие вещи случаются, Михаэль, — сказал он мне. — Пока муж был жив, она была моей, а когда он умер, решила быть верной ему.
Тут же появились товарищи отца из Пальмаха, вмешались в дело и вскорости нашлось решение: Мордехай Йофе был отправлен в нашу деревню, но ту девушку он так и не забыл. Он больше не пытался встретиться с ней, не подавал ей сигналов на расстоянии — разве что считать тоску тоже разновидностью сигнала — и, в отличие от многих других женщин и мужчин, которые не оставляют своих бывших любимых в покое, не выспрашивал сведений о ней и не искал ее следов. Будучи наделен совершенным душевным здоровьем, которое он частично передал и мне, он изгнал ее за пределы своей жизни в область мечтаний.
Но не за пределы своей смерти. Спустя много лет она появилась вновь — на его похоронах. Там я видел ее в первый и единственный раз и тем не менее сразу узнал: у нее одной не было прозвища и от нее одной не исходил запах апельсинов.
* * *С момента рождения ребенка Пнина совершенно обессилела.
— Когда он был внутри и я его ненавидела, у меня были силы, — сказала она матери и сестрам, пришедшим навестить ее в больницу, — но роды и любовь превратили меня в половую тряпку.
Хана наказала ей есть побольше миндаля, Рахель погладила ей лоб, Амума сказала:
— После родов с женщинами могут произойти самые странные вещи.
Пнина улыбнулась слабой бледной улыбкой, заметной только йофианскому глазу.
— Не после этих родов. Ненависть укрепляла меня, а любовь ослабляет.
Амума торопила ее дать ребенку имя, но Пнина отказалась и начала рыдать, роняя обрывки фраз: «Кто знает, выживет ли он вообще… Недоноскам не дают имен…»— а потом, невзирая на запреты врачей, поднялась с кровати, принялась ходить по палате и причитать:
— Зачем ему имя… Что за жизнь может быть у него? И у меня? И у бедняги Арона, который ни в чем не виноват?.. Пусть лучше умрет… Пусть лучше и я умру…
Но Амума, которая знала, как важны имена, и как они успокаивают, и как весь мир с его обитателями может рассыпаться без них, не отступилась. Как Адам Кадмон[97], как Бог и как Апупа, отмечавший границы и воздвигавший стены, знала и она: только так можно установить порядок и вступить во владение. Она вернула дочь на кровать и продолжала настаивать, пока Пнина не согласилась дать сыну имя, которое предложила Рахель: «Ури».
Гирш и Сара тоже пришли в больницу. Ребенка они не хотели видеть, но посидели у Пнины, улыбались кривой улыбкой и молчали, а на четвертую ночь пришла и Батия-Юбер-аллес. Она долго сидела у постели спящей сестры, они говорили тихими сдавленными голосами, гладили и вытирали друг у друга пот со лба, пока с больничного двора не послышался глухой рев осла, и Батия встала и сказала, что должна идти. Она поцеловала сестру в губы и погладила по голове, а утром, когда Пнина проснулась и увидела отца, отбрасывающего тень на ее кровать, она решила продолжать жить.