Собственные записки. 1811–1816 - Николай Муравьев-Карсский

Князя уже не было в городе, и я поскакал искать его по дороге к Дрездену. Я нашел главную квартиру в городке Пёниге. Сам не зная еще, к чему и к кому я прикомандирован, я полагал, что состою в главной квартире, в числе квартирмейстерских офицеров под командой полковника Гартинга, но не застал его дома, когда пошел являться; после же с ним виделся и узнал, что точно под его начальством состою. И так я сыскал себе, наконец, начальника, которого до сих пор не знал; потому что я приехал в тревожную минуту, когда все были заняты выступлением войск из Дрездена и приготовлениями к предстоявшему сражению.

В Пёниге главная квартира провела ночь, оттуда пошли мы к Дрездену через Рохлиц и Вильсдруф. Недалеко от Рохлица встретился я с подпоручиком Хомутовым квартирмейстерской части. Он ездил за приемкой жалованья для офицеров и отдал мне мое и братьев, равно как порционные и фуражные деньги, так что у меня вдруг оказалось около трех тысяч рублей, какой суммой я еще никогда не обладал. С братом Александром я поделился сими деньгами, когда он в армию прибыл; но брат Михайла своих никогда не получал, ибо они до его приезда были издержаны, и хотя он сам в деньгах нуждался, но не требовал их.

В Вильсдруфе остановились мы отдохнуть, и мне досталась хорошая квартира по непредвидимому случаю. Как я шел по улице, меня остановила женщина, которая звала меня к себе в дом. Я удивился ее предложению, но она сказала, что должна непременно иметь постой и что, не зная, какой ей попадется постоялец, она решилась меня принять, потому что я ей нравился. Такая искренность с ее стороны была мне, конечно, приятна. Я вошел к ней и был весьма хорошо принят и угощен хозяйкой, после чего она тотчас побежала в ратушу и вытребовала себе квартирный билет на одного офицера. Такие встречи не один раз случались. Когда в город вступали войска, то добродушные немцы выбегали им навстречу и выбирали себе постояльцев. В Вильсдруфе купил я еще лошадь, которую назвал Кирасиром, по огромной стати ее и толщине, заплатив за нее 300 рублей ассигнациями.

Ввечеру главная квартира пришла в Дрезден; я остановился с товарищем Лукашем на правом берегу Эльбы, а на другой день с рассветом мы выступили и стали подниматься в гору. Главная квартира остановилась на повороте в роще, так что весь Дрезден был виден с окрестностями как на ладони. Армия продолжала отступление к Бишофсверде; ариергард оставался в городе под командой, помнится мне, Милорадовича; мост был сломан. На правом берегу реки поставлены были наши орудия; по улицам, примыкающим к реке, и в домах, в окошках выставлены были стрелки. Мы видели, как неприятель тянулся от Вильсдруфа длинной колонной, которая вступила в город с барабанным боем и, придя к мосту, была встречена ядрами и картечью. Неприятель выставил свою батарею на левом берегу реки, рассыпав своих стрелков, и завязался довольно сильный огонь с одного берега на другой; но пока сие происходило, французы готовили переправу в другом месте и перешли Эльбу, однако, помнится мне, только на другой день. Главная квартира ночевала в Бишофсверде; армия же стояла на позиции в готовности принять бой. В Бишофсверде намеревались дать сражение, но передумали и отступили на другой день к Бауцену, где заняли сперва позицию, оставив город в тылу, потом перешли за город и опять стали; но Толь, который располагал сими движениями, нашел выгоднейшую позицию несколько позади, и войска заняли оную.

Опишу здесь личность необыкновенного чудака, явившегося в нашу армию. Полковник Кроссар (Crossard), родом француз, человек без сведений, без образования и без воспитания, до 45 или 50 лет от роду перебывавший в службе во всех европейских державах (Французской, Голландской, Английской, Испанской и Австрийской), наконец, вступил в нашу, где его приняли в 1812 году по квартирмейстерской части полковником.[119]

Он был замечательной храбрости, но не в состоянии ничем управлять, и был помешан на военном искусстве в больших размерах (sur les grandes operations militaires, как он сам говорил). Он имел австрийский крест Марии-Терезии, который нелегко достается, был весь изранен, век свой провел на войне и для того переходил из одной службы в другую. Когда военные действия останавливались, то Кроссар становился печален, угрюм. Он был так малообразован, что едва ли умел различить на карте селение от реки. Деятельность его была беспримерная, вечно верхом, никогда почти не спал, ездил на маленьких клячах, которых офицеры на переходах, забавляясь, исподтишка приучали лягаться. Кроссар воображал себе, что командует всей армией, имел много знакомых, шутил довольно остро и был причуден в речах своих. Он себе приписывал все выигранные сражения, а о проигранных говорил:

– Je l’avais bien prédit; je le leur disais bien. Ils n’ont pas voulu suivre mes conseils, et bien les voila punis![120]

Во время сражения он везде совался и кричал; но никто его не слушал, и над ним только смеялись. Когда под Бауценом Толь выбирал позицию, он везде скакал и кричал во все горло:

– S’il n’y a pas de position, il faut en faire une.[121]

Он издерживал много денег, не жалея их для потчевания товарищей, а сам жил свиньей. Наружность его была смешная: ростом мал, волоса как смоль черные, несколько толст, лыс, зубы белые, как у собаки, глаза совсем красные. При смуглом цвете лица, он много походил на цыгана, всегда в треугольной шляпе с обвислыми при дожде полями, от чего она тогда принимала вид шляп, употребляемых на похоронах факельщиками: поля бились ему по глазам, но он от того не переставал всюду скакать и только бранился на поля, закрывавшие ему зрение. Вся одежда его была в таком же роде.

Он состоял при великом князе Константине Павловиче, который его охотно держал при себе и часто за шута употреблял. При всем этом Кроссар получил за Лейпцигское сражение Георгиевский крест, вскоре после того Анну с бриллиантами, Владимира на шею. Но он всегда жаловался, что его по службе обижают наградами. Наконец, по окончании войны, его сплавили во французскую службу генерал-майором. Неприятно было видеть преимущества, коими пришелец этот воспользовался в нашей службе.

Когда Толь выбрал другую позицию под Бауценом, он послал меня провести артиллерию через город и поставить ее на новое место. Я вел ее и уже был в городе, как вдруг Кроссар налетел на меня.

– Que faites-vons, monsieur? – закричал он. – Toute la ville est un défile, et il ne faut jamais risquer de conduire de l’artillerie par un défile.[122]

Я во второй раз только видел рожу его, засмеялся и сказал ему, что исполняю данное мне приказание от начальства.

– C’est moi, le colonel Crossard, qui vous ordonne maintenant de faire retourner les pièces et de chercher un autre passage que celui de la ville.[123]

Я видел, что он сумасшедший и, показав, что ему не следовало мешаться не в свое дело, продолжал идти по улицам. Кроссару нечего было со мною делать. Он стал орудия поодиночке останавливать; но артиллеристы, погоняя своих лошадей, поехали рысью, и он принужден был стоять и смотреть, как над ним смеялись. Он опасался броситься поперек скачущих орудий и, дождавшись последнего ящика, храбро кинулся перед лошадьми и велел казакам своим держать их. Ему удалось поворотить один ящик и отбить его от роты; он вывел его за город и обвел окружной дорогой, едучи сам впереди победоносным образом, и приказал казакам своим наблюдать, чтобы ящик не ускакал; но как только артиллерист завидел свою роту, выступающую из города, он поскакал и нагнал ее. Кроссар воображал себе, что вся наша артиллерия за ним тянется; оглянулся и, увидев только своих двух казаков, которые смеялись, пустился нагонять ящик. Но не тут-то было: лошаденка его, которой солдаты недавно хвост отрезали, взлягивала и вперед не двигалась, и тем все дело кончилось. Можно без сомнения полагать, что Кроссар с убеждением прокричал: