СССР™ - Шамиль Идиатуллин

– Как? – спросил я, постаравшись снисходительно улыбнуться.

– Недобровольно, – подсказал Паша.

Я помолчал и сказал, старательно подбирая слова:

– Ребята, я больше всего на свете хотел бы, чтобы все были счастливыми и не было войны. А на втором месте по хотению... Садись, Таня, пожалуйста. На втором месте – желание сказать вам, что, конечно, Союз – это всерьез и надолго и он сам кого хошь на смазку пустит. Мне невесело оттого, что я так сказать не могу, и потому, что обычно обещания про всерьез и надолго плохо кончаются, и вообще. Бог располагает. Зато я вполне ответственно могу утверждать следующее: насколько у нас все всерьез и надолго – это ведь от нас с вами зависит. От меня. От вас. От ваших родителей. От Сергея Владимировича... Привет, заходи, мы уже заканчиваем. От всех, кому нужно то, что мы делаем, кому нравится то, как мы это делаем, кому дорого то, ради чего мы это делаем.

– Круто у вас, – уважительно пробормотал Сергей, размещаясь за последним столом.

– Дык, – сказал я. – Вот на этой оптимистической ноте давайте и разбежимся. Про налоги, взятки и долги сегодня не успели, тезисы не стирайте, поспорим в следующий вторник.

– Ну-у, – заныл народ, – как во вторник, послезавтра же.

– Послезавтра у вас сдвоенная физика.

– Ну-у.

– Не ну-у, а ура. Открытый урок на экспериментальной площадке НТЦ. Не слышу.

– Ура!

– Ура-ура. А, забыл. Большая просьба напоследок: перестаньте меня записывать и выкладывать в совсеть. И пожалуйста, мой голос с читки уберите, для начала с открытых ресурсов. Или уж стандарт ставьте, без эроэффекта и чипидейлов. Я уже в совсеть заходить боюсь – или самого истерика срубит, или собеседники ржать начинают.

– А нам нравится, – радостно сказал Гриша, а Ленка покраснела.

Так я и думал. Ну молодежь.

– Отомщу, – пообещал я бессильно. – Все, до вторника.

– Макаренко, – сказал Кузнецов, едва дождавшись, пока Леночка, звонко попрощавшись, последней выскочит из класса. – Песталоцци. Щетинин. Амонашвили.

– Ну-ну, – поощрил я, усаживаясь за соседний стол.

– Шаталов, – менее уверенно продолжил Сергей.

– Вы все так говорите, – надменно ответил я. – Завидуете потому что. Как прошло-то?

– Что – прошло?

– И печаль, и радость. Не сказали тебе: дурак ты стеклянный, товарищ Кузнецов, в связи с этим уходи в жопу?

– А. Не, что ты. Всем понравилось, Валенчук бухтел, но так, для порядка больше. По ходу, прокатывает идея, на этой неделе макет уже посмотрим, бог даст. В связи с этим два вопроса. Первый – долго я еще тебя озвучивать буду?

– Я великий немой.

– Великие с трибуны вещают, а не по пыльным классам шукаются.

– Сам ты пыльный. Я серый кардинал.

– Креститься сперва научись, Мазарини.

– Мечтай. И потом, ты думаешь, тебя как автора в летописи внесут? Не мучайся, никто не запомнит и не вспомнит.

– Чего так?

– А того, что ни фига это не моя выдумка, и вообще не выдумка – фантастику все смотрели, там проекция на блистер в каждом втором фильме.

– Сперва фантасты придумали блистеры, ой, бластеры, потом ученые изобрели их и решили назвать бластерами в честь фантастов.

– Типа того. Опять цитата?

– Типа того.

– Прикончишь ты меня когда-нибудь.

– С вами, бусурманами, только так. Кстати, я понял, почему ты в сторонку ушел.

– Исключительно интересно послушать вашу версию.

– Потому что каратэ перезанимался. Чем ты занимаешься, то тебя и занимает.

– Тогда наилучшие политики и бизнеса из Карпова, Каспарова да Фишера получиться должны были.

– А и получились, – с серьезным видом подтвердил Кузнецов и продолжил наветы: – А каратэ – это буддизм и всякий там синтоизм, а не ислам твой пресловутый. Буддизмом ты стукнутый, вот и созерцаешь свой пуп, вмест-того-чтобы.

– А ты, блин, Тайсон, не такой.

– А я, блин, Тайсон, не такой, – согласился Кузнецов. – К тому же бокс – это не философия, там все просто – нырок, двоечка, уход, никаких нефритовых стержней. И вообще это такая вещь, в которой лучше далее KMC не идти – мозгов не останется. Я мог бы быть мастером и все такое, звали – но предпочел мехмат. Выучка осталась, наверное. Но все равно я не боксер.

– Математик, что ли?

– Скорее все-таки математик, чем боксер.

– Опиши зависимость даламбертиана от лапласиана.

Сергей некоторое время смотрел на меня, потом сунул руки в карманы, пренебрегая трудоемкостью этого процесса в положении сидя, и сказал:

– Алик, ты иногда меня пугаешь.

– Зависимость-то.

– Да иди ты на фиг.

– Ага, – буркнул я, усмехнулся под нос и, будто распахиваясь, сделал быстрый мах кулаком от плеча.

Сергей вильнул головой.

– Вот, – сказал я. – Плечо поднято, кулачки сжал. Математик, блин. Лобачевский ал-Хорезми Пифагорович.

– Не важно, – упрямо ответил Сергей, втискивая руки обратно по карманам. – Человек тот, кем он себя чувствует.

– Кем ты себя чувствуешь утром первого января?

– Я чувствую себя совсем не бойцом. Рефлексы тут не в счет. А ты, Алик, до сих пор ногами машешь, и для себя ты в первую очередь Ояма, а потом уже Плевако.

– Песталоцци же.

– Пестун старый.

– Помоложе некоторых. А на самом деле, Серег, ну давай я попробую объяснить раз и навсегда, почему я здесь, а не там или где-то еще.

– Рискни, – сказал Кузнецов, по инерции подбираясь.

– Рискну. Кем я себя чувствую – это главный вопрос. Во-первых, отцом. Знаешь, он как родился – все остальное не то чтобы мелким или не очень существенным стало. Но это может подождать, а пацан нет. И вот эти пацаны и девчонки тоже нет. Ну, ты видел.

– Я видел. А во-вторых?

– А во-вторых, я чувствую себя мудаком.

Кузнецов улыбнулся:

– Наконец-то. А в связи с чем, если не секрет?

– Да нафигачил хрени какой-то вокруг семьи, никому не нужной, двух тетенек чуть до цугундера не довел, а все ведь на пустом месте.

– Ну как на пустом, – удивился Сергей, остро разглядывая меня, – у вас ведь там обычаи-традиции-заветы.

– Неграмотность это примитивная, а не заветы, – устало объяснил я. – Я же юрист, должен всегда первоисточники смотреть. А повелся на комментаторов, которые полтора тысячелетия бороды жевали, на Элькины слова повелся, на гормоны... Ну не было в этом ни смысла, ни необходимости. Развода с Элькой не было – потому что без свидетелей не считается, потому что до родов не считается, потому что мимо процедуры не считается. Аллах знает лучше нас, а Мухаммад пророк его. А мы нагородили...

– Но тебе было приятно? – с напором спросил Кузнецов.

– Быдло ты шкуренное.

– Да ладно, нашел, из-за чего париться. Дамы без огня не бывает. Слушай, а давай ускорим процесс покаяния? Давай, Элька за меня замуж сходит, чтобы счет сравнять?

– Фу, блин.

– Ну да, трудно будет, но я постараюсь.

– Серый, я тебе глаз выдавлю.

– Выдавил один. Я же ради вас, вашего счастья.

– Тьфу, баран, блин.

– А мне какая разница – одной ты мне жизнью обязан или еще и душевным спокойствием. Ты ж мне по жизни...

– Знаю-знаю.

– Не все знаешь еще.

– Дольше проживу. Во-вторых-то что?

– Каких вторых?

– Ты сказал, два вопроса есть.

– А, ну да. Заболтался. Второй такой: как Рычева на разговор вытянуть?

– В смысле?

– В смысле, он от моих вызовов уклоняется, потом да потом. А время не терпит.

– Почему?

– Потому что нам завтра-послезавтра надо только поставщикам полторы сотни лямов переводить. А Москва финансирование прикрыла.

– Не понял. Что значит прикрыла?

– Блин, Алик. Полностью. Вариант Пц.

– А хера ты сразу?..

– А хера ты мне голову?..

– Тпр-р-р. Малый совет, у тебя, через час. Хотя какой через час. Поехали, на ходу всех выдернем.

3

Прекрасно. Вот же вам совет;

Внемлите истине полезной:

Наш век – торгаш; в сей век железный

Без денег и свободы нет.

Собрались за час двадцать, все, только Бочкарев опаздывал – у него там вываривался какой-то суперпуперобразец пленочной основы для батарей, результат обещался быть, как мило уточнил Олег Аркадьевич, «до вечера, так что начинайте без меня, а я подтянусь». Вечер уже разлился по Союзу прохладным синим плесом. Но я неплохо изучил Бочкарева (фамилии он соответствовал изумительно, отчего, видать, и не терпел пива), потому сомневался как в том, что он хоть раз подтянется, так и в том, что вечер наступит сегодня, вернее, что счастье видеть Бочкарева обрушится на высокое собрание в ближайшие часы. Будет результат положительным – паучники разобьют пару склянок с радости и ринутся развивать успех, будет отрицательным – разобьют пару склянок с горя и ринутся выискивать ошибку и научно тыкать в другие варианты. В любом случае можно быть уверенным в двух вещах: пара склянок разобьется, а Бочкарева до утра из лаборатории не выманит даже атомный гриб на горизонте.