Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

опытный глаз. Этот неожиданный оборот разговора свелся, к общему удивлению, на то, что есть люди с шестью пальцами – и вы этого не замечаете, есть люди с четырьмя пальцами – вы тоже ничего не замечаете, есть наконец люди, которые чрезвычайно ловко скрывают согнутый от природы или по болезни палец.

– Что вы хотите этим сказать? – спрашивал доктор, протирая глаза.

– Решительно ничего, кроме того, что сказал…

Все только пожали плечами. А потом удивился уже один Чванов, когда господин с рыжими усами как-то в упор спросил его:

– Мне кажется, что я когда-то встречал вас в обществе Ефима Петровича Середина?

– Да…

Доктор Брусницын, вероятно, вызванный разговором о согнутом пальце, прочитал целую лекцию специально о преступных аномалиях, как «морелевския уши» с приросшею мочкой, о «гутчинсоновских зубах», «седлообразном нёбе» и т. д.

Чванов вернулся в свой номер, как пьяный, хотя пил очень мало. Он имел дурную привычку подводить итог каждому прожитому дню, и каждый прожитой день в его жизни являлся каким-то минусом, особенно сегодняшний. Разве так можно жить? А вечер был прямо безобразен… Он слушал эти дурацкие баронские анекдоты, когда она томилась в двух шагах от него в полном одиночестве. Что они говорили! А он слушал, как настоящий идиот.

Возвращаясь к себе с номер, он встретил человека Арсения и спросил:

– Что это за господин, который играл с нами в карты?

– С рыжими усами?

– Да…

Человек Арсений только сделал руками широкий жест. Мало ли господ перебывает в кургаузе за лето. Он сделал глупое лицо и проговорил:

– Так, проезжающий…

– Но ведь у всех проезжающих есть какая-нибудь фамилия.

– Неизвестно-с, Пал Максимыч… Разные господа бывают.

И человек Арсений был сегодня глуп, как никогда.

Лежа в постели, Чванов долго прислушивался к каждому шороху в коридоре. Ему все казалось, что вот-вот постучат к нему в двери. Что теперь делается там, в номере Искрицких? Елена Григорьевна, наверно, не спит. Что она думает? У ночи свои мысли и свои чувства…

Он забывался чутким сном и просыпался несколько раз, пока не взошло солнце.

Его разбудил осторожный стук в дверь. Это была номерная горничная. Она имела такой испуганный вид, что Павел Максимыч сразу понял, что случилось что-то ужасное.

– Аркадий Евгеньевич… – бормотала горничная.

– Опять припадок?

– Никак нет-с… Приказали долго жить. Господин доктор уже там, а барыня послали за вами.

X

Это была не смерть, а только глубокий обморок, предвестник смерти. Видел и понимал это один доктор Брусницын, заспанный, с измятым лицом и без галстука.

– Да, странный случай, черт возьми, – бормотал он, напрасно стараясь разжать чайной ложкой стиснутые зубы больного, чтобы влить какое-то лекарство.

Поведение доктора наконец взорвало Елену Григорьевну, и она резко заметила:

– Доктор, вы все время так странно себя держите, что можно подумать, что вы меня принимаете за отравительницу…

Он посмотрел на нее красными похмельными глазами и ответил совершенно спокойно:

– Сейчас трудно сказать что-нибудь определенное, но бывают странные случаи…

В этот момент в комнату вошел Чванов, и доктор посмотрел на него с улыбкой… Елена Григорьевна вышла в другую комнату, закрыв лицо платком, а доктор проговорил отеческим тоном:

– Павел Максимыч, послушайте моего совета и уезжайте отсюда сейчас же, а то наживете большие хлопоты. Предупреждаю вас по дружбе…

– Ни за что на свете! – ответил Чванов.

– Как знаете, конечно…

– Да, это уже мое дело.

Чванов повернулся и вышел. Елена Григорьевна стояла у балконной двери и беззвучно плакала, не отнимая платка от лица. Вздрагивали только ее плечи и поднималась грудь. Когда Чванов подошел, она протянула ему руку и прошептала:

– Я не знаю, зачем вас позвала… Но мне так страшно было оставаться одной… Всю жизнь одна…

Он молча поцеловал ее холодную руку. Она не отняла руки и продолжала рыдать.

– Распоряжайтесь мной, Елена Григорьевна… Вы знаете, что я все готов сделать для вас.

– О, да… знаю… И мне больно, что вы это говорите… говорите именно сейчас… Вы не знаете, что доктор подозревает меня в отравлении, и вы можете попасть в мои сообщники…

– Успокойтесь, все это вздор…

– Одна, одна, одна… – продолжала шептать Елена Григорьевна, не отнимая платка. – Боже мой, как я измучилась… я сойду с ума…

Вошла горничная со льдом на тарелке, и Елена Григорьевна пошла за ней в спальню. Чванов вышел на балкон и долго стоял, глядя на видневшийся в конце парковой аллеи краешек моря. Солнце уже поднялось, и с моря поднимался ветер. Слышался глухой гул прибоя. У Чванова все внешние впечатления больше не существовали, и он смотрел на море ничего не видевшими глазами. Искрицкий несомненно умрет, и тогда… Он, Чванов, так жаждал, чтобы Елена Григорьевна освободилась от своего позорного рабства, и вот это освобождение пришло само собой, но было что-то такое, что вносило в это освобождение неприятный элемент. Получилась та обидная свобода, которая напоминает милостыню.

Сколько времени Чванов простоял на балконе, он затруднился бы ответить. Это был какой-то сон наяву. Он мог уйти и не мог уйти. Самые противоположные чувства проходили в его душе, и он не замечал времени. В сущности, все было поглощено ей, этой странной и загадочной Еленой Григорьевной.

«А может быть, она самая обыкновенная авантюристка, – думал он и, припоминая мужа, опровергал самого себя. – Разве с таким лицом, с такими глазами могут быть авантюристки?»

Из этого полуобморочного состояния Чванова вывел голос доктора Брусницына:

– Finita la comedia…

– А… что?..

– Ваш друг отошел в лучший из миров.

– Умер?!.

– Да.

Подумав немного, доктор, раскуривая папиросу, прибавил своим обычным случающим тоном:

– А может быть, он сделал это хорошо, как человек, которому больше ничего не оставалось делать…

Чванов молчал, и доктор почувствовал себя неловко за свою собственную болтливость.

Искрицкий, действительно, лежал мертвый. Около его кровати сидела Елена Григорьевна, и ей все казалось, что он притворяется и что вот-вот его глаза откроются, а на губах появится презрительная улыбка. Она сидела и не смела шевельнуться, как загипнотизированная. В сущности, она тоже ничего не видела, как и Чванов, но с той разницей, что ей хотелось плакать и она не могла. В данный момент она даже забыла о позорных намеках доктора. Не все ли для нее равно? Ну, ее доведут до публичного позора, но ведь это – капля в море по сравнению с тем, что она никому не могла сказать. И тут же рядом смерть, – примиряющая, прощающая… Но ведь есть же молитвы праведников, святые слова утешения, есть искупление, жертва, подвиг?.. О, это все для других!

Приходил доктор Брусницын и