Мальчик и его собака перед концом света - Чарли А. Флетчер

«На лодке», — сказала я.

Эллиса потряхивало от нетерпения.

«Где?» — переспросил он.

Одна из фигур, стоявшая рядом, заговорила. Несмотря на высокий рост, голос оказался женским.

«Кто был на лодке? — спросила она. — Кто был на лодке, и что ты сделал с этими людьми?»

«На лодке никого не было», — ответила я.

Я с трудом удержалась, чтобы не посмотреть на Брэнда, который прожигал меня взглядом. Его молчание оглушало громче любого крика. Я надеялась, что консерваторы не заметят это и не удивятся, почему болтливый пират неожиданно притих.

«На лодке никого не было», — повторила я. Это было правдой. В конце концов, я действительно нашла карту на пустой лодке. Лгать было несложно. Мне не пришлось придумывать историю с нуля. У меня была правда в качестве фундамента.

«Вообще никого не было», — продолжила я.

«Лжец», — прошипела женщина, шагнув ко мне, словно неожиданная волна гнева могла провести ее через металлические прутья, отделявшие меня от консерваторов.

«Пусть говорит, — вмешался Эллис. — Пусть скажет все, что хочет сказать».

Спокойствие в его голосе было слабым и злобным.

Я поняла, что мне нечего сказать.

Консерваторы смотрели на меня.

«Он обманул вас. Он не мальчик».

Тишину нарушил знакомый голос.

Но он не принадлежал Брэнду.

Голос был женским. Говорила Терция.

Она сняла маску искривленной рукой в перчатке и свирепо посмотрела на меня.

Мой мир раскололся надвое.

Я никогда не видела эту женщину раньше. Но я знала ее всю свою жизнь.

Я никогда не видела женщину, которой она стала, но помнила девочку, которой она была. Девочку, которая когда-то была такой же частью меня, как и мое сердце. На самом деле она была глубокой раной в сердце — горячо любимым осколком, с которым нам приходилось жить.

Я догадывалась, что меня мог предать Брэнд.

Но я даже не представляла, что меня предаст моя собственная погибшая сестра.

Ненависть в ее глазах расширила трещину в сердце и расколола мой мир на части. Я рухнула на колени так резко и неожиданно, что Брэнд едва успел поймать меня.

«Терция! — рявкнул Эллис. — Немедленно надень маску!»

Джой смотрела на меня. Враждебность и ярость в ее взгляде словно заперли нас вместе в бесконечном нерушимом моменте. Я не могла дышать. Вряд ли она могла.

«Но как?..» — вот и все, что я смогла выдавить.

«Они продали меня», — ответила она.

Я не понимала, что она имела в виду. О ком она говорила. Я поползла на коленях вперед и остановилась перед решеткой.

«Они продали меня ради спокойной жизни, — сказала Джой. — Ради вас».

«Кто?» — переспросила я.

И тогда она меня ударила. Словно мой вопрос был слишком большим, чтобы ответить. Ее кулак в перчатке, плотный узел из костей и кожи, прошел между прутьями решетки и рассек мою губу, оставив привкус крови во рту. Этот вкус удивил меня больше, чем сила удара, сбившая меня с ног. Удар есть удар, но кровь делает его личным оскорблением.

«Почему ты не пришла раньше? — воскликнула Джой. Ее глаза заблестели от слез, словно влажная сталь. — Ты была моей сестрой. Частичкой меня. Но ты позволила им забрать…»

«Терция! — закричал Эллис. — Твоя маска! Или, клянусь богом, я…»

Мужчина между Эллисом и Джой схватил маску и натянул ей на лицо. Я так и не узнала, что собирался сделать Эллис, поклявшись своим богом. Он просто щелкнул пальцами, будто задыхаясь от ярости.

«Сними эту перчатку и сожги ее! — закричал он. — Если бы ты ее не носила, я бы и тебя запер в карантине, маленькая тупая дрянь! А теперь убирайся, пока я не искалечил твою вторую руку».

Я уверена, что перспектива оказаться рядом со мной заставила Джой стянуть перчатку и подняться по лестнице, так же, как и угроза.

После этого все пошло наперекосяк.

Я не помню последовательность событий, потому что прожила их в шоке. Но я помню обрывки.

Они велели мне раздеться. Хотели убедиться, что я не мальчик. Меня испугал не тот факт, что меня раздели или что консерваторы показывали свою власть, заставляя меня раздеться. Я купалась голышом со своей семьей и Льюисменами, не задумываясь об этом. В конце концов, наши тела — просто тела. Ужасным было то, что мужчины отвернулись, пока женщина осматривала меня. Словно мое тело было чем-то порочным, и они не должны были видеть его. Я не знаю, посмотрел ли на меня тайком Брэнд, стоявший рядом. Но с учетом его прошлого я не сомневаюсь в этом.

Затем консерваторы заставили меня сесть и рассказать о том, как я нашла карту. Я повторяла историю снова и снова, слова будто запинались о разбитую губу. Чем больше они спрашивали, тем более реальной казалась мне история. Возможно, потому что я вложила в ложь правду. Правду о том, что я украла карту с лодки Брэнда. Я добавила лишь две детали. Сказала, что нашла лодку выброшенной на берег рядом с пристанью, похожей на ту, к которой я пришвартовала «Добрую надежду» в Блэкпуле. Я предположила, что лодка не пережила шторм, потому что паруса были порваны, но по-прежнему подняты, а якоря не опущены.

Когда консерваторы спросили, что произошло с тремя моряками на лодке, я ответила, что ничего не знала о них, но если им пришлось выйти на берег, скорее всего их съели волки, потому что тот участок побережья кишел ими. Я сказала так, потому что в тот момент по-прежнему наивно верила, что смогу сбежать. Мне хотелось запугать консерваторов, чтобы они боялись не только моря, но и суши. Тогда я еще не знала, что окажусь там, где сейчас пишу это. В ловушке. Без надежды. И с осознанием, что я никогда не вернусь домой.

После допроса консерваторы заставили меня пройти туда, где я сижу сейчас. В последнюю камеру. Они закрыли дверь.

Я до последнего момента не знала, что они собирались закрыть дверь. Я закричала, когда поняла это, и голос Брэнда перекрыл мой, словно он тоже пытался остановить их.

Но едва слышный щелчок замка заставил нас обоих замолчать. Возможно, звук показался таким оглушительным, потому что мы знали, что ключа не было.

Я помню сдавленные голоса за тяжелой стальной дверью. Консерваторы хотели, чтобы я осталась в карантине, но они не могли допустить, чтобы мы с Брэндом заперлись в одной камере и трахнулись.

Они не произнесли это слово. Они сказали «занялись размножением». Это сделало тот день еще мрачнее, чем одно грубое, но честное слово.

Протесты Брэнда по поводу того,