Плод воображения - Андрей Дашков

Иногда — очень редко — случалось такое, что на него накатывало от одного-единственного прикосновения к какому-нибудь существу или чьей-нибудь вещи. Он помнил каждый из этих случаев — и ни разу ничего подобного не произошло по его желанию. Вот и сейчас накатившая волна мешала ему, была совершенно лишней, ненужной, отнимала убегающее время — но с тем же успехом он мог бы пытаться остаться сухим в воде, накрывшей его с головой. За пару секунд, пока пальцы нащупывали пистолет и извлекали его, выворачивая карман, вместе с сухими крошками хлеба, дохлыми насекомыми, разноцветными мелками и тем неузнаваемым, во что превратились перегнившие фрукты, Параход успел получить ударную дозу информации, впрыснутой в его мозг почти насильно. Следствием была кратковременная слепящая вспышка головной боли — и это только на первых порах. Что будет потом, когда капсулированный яд начнет просачиваться, он не знал, да и не хотел об этом думать.

Завладев оружием («Сероглазая, наверное, будет счастлива» — он предпочел вызвать в воображении и удерживать по мере возможности ее образ), Параход повернулся и наткнулся на Малышку, которой, похоже, снова почудилось невесть что. Может, она решила, что он всё-таки один из тех, кто искал ее, чтобы прикончить? Два лица, воображаемое и действительное, были совершенно разными; накладываясь одно на другое, они мешали друг другу существовать. Более того, гибрид получался настолько уродливым, что Параход на секунду заподозрил, что понемногу поддается искажающему влиянию темной изнанки города. Деформация восприятия, инъекция прикосновением, взывающая к жалости жертва паранойи — но и это не всё. Что-то еще было за стеной, какая-то хроника безумия, тем не менее тесно связанная с реальностью… может быть, даже программирующая реальность?..

Он сунул пистолет в карман куртки, чтобы не пугать Малышку, и сказал ей:

— Что бы ни случилось, не наступай на фанеру.

Он не был уверен, что она его поняла, поэтому взял ее за неповрежденную руку и потянул за собой в убежище. Она была податлива, как восковая кукла. Если верить бродяге, где-то здесь должны были храниться лекарства, и ей не мешало бы дезинфицировать рану. Но когда он увидел стены, исписанные и разрисованные красным мелом, он на какое-то время забыл о женщине.

Параход застыл на месте, пораженный странными, не похожими ни на что виденное им ранее, изображениями. Это напоминало огромные спиральные раковины, окаменелости чередующихся дней и ночей, отпечатавшиеся в осадочных породах. Впечатляли даже не столько равномерно распределенные, явно рассчитанные и тщательно выстроенные периоды из тысяч насекомоподобных значков, сколько замороженная в них энергия, пойманное в ловушку и остановленное время, готовое сорваться с цепи в случае гибели сторожа, хроникера, безмозглого автомата судьбы или кем там еще был изгой, обслуживавший эту информационную бомбу…

Потом, по мере того как он начинает воспринимать что-то, помимо засасывающих в себя его взгляд и прямо-таки завораживающих воронок, ему становится ясно: это место — тайное убежище, алтарь и, возможно, воплощение представлений бродяги о надежной тюремной камере. Во всяком случае, оно было таковым до появления здесь Малышки… и его, Парахода, вторжения. При свете догорающей чадящей свечи он видит брошенную на полу аптечку, окровавленные тряпки, сломанный топчан, бидон с водой, ящик с овощами… Мысль, что эту грязную ночлежку безумца можно осквернить, на первый взгляд кажется дикой, однако почему-то именно слово «осквернение» не выходит у него из головы. Когда он понимает почему, становится поздно.

Он слышит позади себя сиплый рык, в котором нет уже ничего человеческого, и сдавленный вопль Малышки. Удар в спину сбивает его с ног, и он врезается в стену. Последнее, что он видит прямо перед собой, — багровая спираль ввинчивается в каменную плоскость, взламывая двумерность и уводя в непостижимые пространства, куда нет доступа плоти и может проникнуть лишь освобожденный дух. Параход успевает разглядеть это лишь потому, что время и впрямь растягивается, словно упругий канат, привязанный к его сознанию, и в точке максимального растяжения останавливается. Ему даже кажется, что оно вот-вот потечет в обратном направлении, сжимаясь и ускоряясь, он вернется из запредельности обновленным, умудренным неким знанием, и будет выброшен из города, предупрежденный об опасности и благодарный за спасение до конца своих дней. Но… Свеча гаснет от воздушной волны, которая сопровождает огромную черную тень, распростершуюся над ним, и яростный хруст боли, напоминающей спрессованный в долю секунды визит к хирургу-стоматологу, оборачивается бездонной темнотой.

100. Лада: «Поднимай эту сучку»

В тревожной тьме угадываются очертания мебели, потолок и стены ее дома на Лаго-Маджоре. У нее не возникает вопроса, почему она здесь, а не где-нибудь в другом месте — например, в заброшенном городе на своей неласковой родине. Всё воспринимается как само собой разумеющееся. И ночь за окнами — та самая, когда к ней явился Барский в обществе наемного убийцы. Или вернее было бы сказать: явилась парочка наемных убийц?

Эта неопределенность заставляет ее остерегаться обоих — бывшего любовника и его напарника, который то ли не вышел ростом, то ли действительно еще ребенок, нарядившийся словно дешевый гангстер первой половины двадцатого века. При этом ее не покидает подозрение, что сопляк с нескрываемым удовольствием и завуалированной издевкой играет им же выбранную роль, а заодно исполняет виртуозные пассажи на ее перенапряженных нервах, — а каков он на самом деле, ей никогда не понять до конца.

Ее взгляд то и дело притягивают его черно-белые лаковые штиблеты. Есть в них что-то клоунское, но ни в коем случае не смешное — может быть, из-за едва заметного пятнышка крови на безупречно белом носке правого штиблета.

А еще у него в руке опасная бритва. Он держит ее элегантно, словно парикмахер старой школы, но у Лады нет и тени сомнения в том, что у паренька несколько другая специализация. Похоже, того же мнения придерживается и Барский, которому (если только ее не обманывает смутное ощущение дежа-вю) полагалось бы уже достать свою пушку и сделать выбор между «лучшей из любовниц» и напарником. Однако Барский следит за холодно поблескивающим лезвием, как завороженный кролик. Лада, впрочем, тоже.

Всё происходит точно во сне — она обнаруживает, что ей не подчиняются руки и ноги. Из-за этого она вынуждена слушать самодовольную болтовню юного «гостя», стоя перед ним, словно провинившаяся проститутка. Порой смысл его слов ускользает от нее, но их яд проникает глубже того слоя, где еще осталась какая-то иллюзия смысла.

Мальчишка сидит на диване, забросив одну ногу на другую, и чувствует себя здесь как дома. У него вид бывалого малого, который непринужденно беседует с двумя старыми знакомыми, хотя беседой это назвать трудно — один из троих слишком много солирует.

Внезапно он снисходит до Лады, встает и приближается к ней вплотную, поигрывая бритвой. Ей кажется, что это последние кадры фильма ее жизни, оказавшегося короткометражкой с дурацким сюжетом. Дальше пойдут титры на кровавом фоне. Она даже догадывается, что там будет написано…

Однако юнец всего лишь доверительно шепчет ей на ушко (для этого ему приходится приподняться на носочках):

— Мы с ним долго спорили, — движение головой в сторону Барского, — что лучше для нашего сюжета: прикончить тебя сейчас или подождать, пока ты сдохнешь сама. Я был за то, чтобы подождать. Представляешь, этот долбаный романист еще не наигрался. Смешно, правда? Но я убедил его, что наблюдать со стороны гораздо интереснее. А еще интереснее посмотреть, как кое-кто будет выбираться из всего этого. Позабавимся от души… Кстати, хиппарь сидит в подвале с отключенной вентиляцией. И если ты не поторопишься, он задохнется через… через… агха-гха (хватается за горло)… лично я поставил бы таймер на двадцать часов (подмигивает), а я редко ошибаюсь. Так что давай, девочка… Давай… Давай…

— Поднимай ее… Поднимай эту сучку.

Другой голос и другая темнота. Время вежливых бесед закончилось — через пару секунд пощечина едва не сворачивает ей скулу.

Она открывает глаза и видит перед собой не столь юную и не столь красивую физиономию, как у мальчишки с бритвой. Вдобавок незнакомую. Впрочем, после появления Рыбки Лада поняла, что и за другими гостями дело не станет.

Ну и рожа. Так близко, будто хочет поцеловать. Запах «Old spice», суточная щетина, жирные щеки.

Изыди, урод. Напрасно ты меня ударил…

Убедившись, что она пришла в себя, незнакомец отодвигается, однако не настолько, чтобы Лада не могла въехать ему в морду ногой. Рукой точно не получится — она чувствует, что руки вывернуты назад и, вероятно, скованы наручниками. Под нею что-то мягкое — скорее всего, диван. Судя по обстановке, она всё еще находится в «люксе», но кто-то успел убрать кровь и дерьмо, во всяком случае, стены и потолок выглядят так, словно за последний десяток лет их покрывала только пыль.