К неведомым берегам - Георгий Чиж

— Я поставил себе первейшей целью, дорогой Александр Андреевич, положить этому конец, — сказал он, — и хочу вам торжественно об этом заявить.

Баранов был растроган и, расплескивая от волнения вино, провозгласил тост за здоровье Николая Петровича, «не щадящего сил и здоровья для блага далекого края».

— У нас в Петербурге, — сказал Резанов, — до сих пор представляют себе, что наша Российско-Американская компания — дело предпринимательское, промышленное и торговое, и только. Лишь очень немногие понимают, что это не так, что наше укрепление здесь и расширение есть первейшая государственная задача.

— В вашем лице, — обратился он к морякам, — я вижу молодое поколение, охваченное благородными чувствами, и взываю к вашей самоотверженной помощи. Я наблюдал в вас минуты слабости, — он пристально уставился на Хвостова, но теперь я торжествую вместе с вами вашу победу, победу духа. Унижающее вас падениями прошедшее — позади, а впереди подвиги и слава… Вы, Гавриил Иванович, — перевел он взгляд на Давыдова, — скромно укрываетесь в тени, жертвуя собой ради святого чувства дружбы. Что может быть краше? Что может быть выше? Вы воскрешаете собой незабвенные образы героев древности Кастора и Поллукса. Хвала вам!

С большим смущением чокнулись с ним офицеры.

Через несколько дней тепло и сердечно распрощались со стареющим уже, но все еще незаменимым Барановым. Обнимаясь с Резановым, Баранов всплакнул: «Опять один…» И неудержимые слезы навертывались на глаза у этого неутомимого, закаленного в невзгодах и бурях борца за Русскую Америку.

В то время как Крузенштерн уже пожинал лавры в Петербурге, Резанов, не теряя времени и пренебрегая удобствами, безостановочно мчался в Якутск. Это не помешало ему не пропускать ни одной конторы компании и даже фактории без ревизии. Сопровождавшие его приказчик компании Панаев и егерь буквально сбились с ног, добывая подставы, лошадей, проводников, продовольствие.

Многие сотни верст верхом, в мороз и вьюги давали, однако, себя чувствовать: в Якутск Резанов прибыл еле живой.

Около Нижне-Удинска он решился на рискованную переправу по льду между угрожающими полыньями бурной речки с шумными потоками воды и подо льдом и над ним. Лошадь поскользнулась на наледи и упала, придавивши бок и ногу всадника. Острый как кинжал осколок льда вонзился под коленную чашечку. Ледяное купанье вызвало жестокую простуду. Напрасно Панаев уговаривал Резанова передохнуть хоть два дня. Ранение колена вызвало сильное кровотечение, ушибленная грудь ныла, но и это не остановило упрямца: он без передышки продолжал свой путь.

Наконец Красноярск! Резанова лихорадило, бросало то в жар, то в озноб. Через наложенные на разбитое колено повязки просачивались кровь и гной. В дом больного уже пришлось внести на руках.

К ночи стало хуже: жар, бред… Резанов поминутно подымался на постели и требовал от дежурного егеря перо. В неудобной позе пробовал писать, но, обессиленный, падал в забытьи на подушки.

Созванные утром на консилиум врачи, не сомневаясь, дружно поставили диагноз — гангрена. Делать ампутацию было поздно и бесцельно…

На следующий день курьер, посланный за Резановым вдогонку из Петропавловска, привез ему лестный высочайший рескрипт, табакерку с вензелевым изображением государя, украшенную бриллиантами, и повеление о принятии его сына в Пажеский корпус. Поздно. Резанов умирал…

Умирал он в полном сознании, отдавая распоряжение о сохранении своих дневников, записок, описи их и пересылке всех материалов в Петербург, первенствующему директору компании Булдакову.

Часть третья

ВЫХОД В ОКЕАН

1. Обиженный гардемарин

Столовая морского кадетского корпуса быстро успокаивалась. Похожее на всплески прибоя шарканье бесчисленных ног постепенно замирало в отдаленных коридорах и на лестницах. Смутно отражался в опустевшей глади исцарапанного подошвами и потускневшего паркета неуютный и безмолвный бриг «Наварин».

Сегодня большой день, 31 декабря 1831 года: морская школа выпускала в родной флот, на простор морей, шестьдесят готовых к полетам орлят. Выпустила всех, кроме одного, но зато лучшего из лучших!..

На самом уголке примкнутой почти вплотную к печке скамьи, против мрачной громады брига, виднеется щуплая мальчишечья фигурка. Голова бессильно опустилась к коленям, гардемаринские погоны на торчащих кверху костлявых плечах сморщились и смялись неровными складками. Спит?.. Задумался?.. Плачет?

Не спит и не плачет. Самообладание мальчика сдерживает рвущиеся наружу рыдания. Это Геннадий Невельской — лучший из лучших орлят, украшение корпуса. Он мучительно ищет выхода из обидного положения, в которое попал, и не находит.

Виновник этой незаслуженной обиды и горя — сам император! Мальчику не верится: тот самый император, который так часто отличал Невельского на своих прогулках с кадетами, щедро угощал его фруктами и конфетами за самозабвенное, искусное и упорное карабканье вверх по каскадам петергофских фонтанов и смелое плавание и ныряние в холодных прозрачных бассейнах за брошенной палкой… И вдруг нежданно-негаданно обидел, да как!..

Может, и вправду он такой жестокий, как рассказывали кадеты… Ведь они даже старались не ездить во дворец — притворялись больными, а друзьям сознавались, что просто боятся: прикажет повесить, вот и все… Лейтенанта Бестужева на каторгу в кандалах отослал….

Неожиданно перед глазами встала во всех подробностях прогулка царя с кадетами и брошенная в воду палка, за которой, как дрессированные собачонки, плывут мальчики…

И сердце Невельского наполнилось гневом. За что царь так оскорбил его?

Царь, как это делалось ежегодно, лично просматривал на днях гардемаринский список представленных к производству в мичманы.

— Невельской? — спросил он, остановив острый ноготь на его фамилии, стараясь что-то вспомнить. — Это тот крохотный, но ловкий и смышленый мальчишечка? Неужели он уже окончил курс?

— Да, ваше величество, Геннадий Невельской — первый по успехам и записан на мраморную доску, — доложил директор корпуса вице-адмирал Крузенштерн.

— На доску?.. Ну, на доску, конечно, следует, — согласился император. Да, следует… А вот в мичманы, в командиры над людьми — слишком рано. Где же авторитет офицера? Нехорошо выходит… Нет, не разрешаю: офицер, да еще на корабле, прежде всего должен пользоваться у матросов неограниченным авторитетом, а что же здесь?

— Ваше величество, ему семнадцать лет, — осмелился сказать в защиту Невельского директор. — Мы таких выпускали неоднократно.