Женщина в гриме - Франсуаза Саган

У Клариссы на глазах выступили слезы, заметил Эрик с досадой, как только удалилась Дориаччи. Сейчас он чувствовал себя гораздо лучше, гораздо увереннее в себе. Он уже не понимал, отчего его охватила столь нелепая паника перед обедом, ни тем более собственного страха перед ответом Клариссы. Конечно же, она ему ответит! И ответит отрицательно. Она будет все отрицать, отбиваться, и по ходу дела он выяснит правду. Пока еще ничего не произошло, он отдавал себе в этом отчет. Кларисса не способна на какие бы то ни было поступки, ни на хорошие, ни на дурные: Кларисса боится собственной тени, боится сама себя и презрительного отношения к своему телу – на самом деле красивому, нельзя не отметить. Можно к этому добавить, что эта уверенность в непривлекательности своего тела, эта потребность уродовать косметикой свое лицо порождены комплексом неполноценности… Все это не лишено комизма. Как Кларисса может его обмануть? Эта бедняжка Кларисса, стесняющаяся самой себя настолько, что не в силах вынести, если кто-то увидит, как она красит губы, эта Кларисса, с которой он – дабы не нанести ущерба ее скромности – занимается любовью только в темноте, а потом, словно стесняясь, уходит в свою постель (точно так же, как он покидал постели других женщин после всех этих дурацких, но необходимых упражнений, когда добрая половина рода человеческого, во всяком случае мужчины, изнывают от скуки, не осмеливаясь об этом сказать). И это вполне понятно… Эти хрупкие, изнеженные существа, которые искусно флиртуют и прикрываются собственной слабостью, больными нервами, идиотской сентиментальностью, чувствительностью, превозносимой до небес, животной преданностью, так вот, эти существа в настоящее время желают иметь избирательные права, водительские права, права на занятие государственных должностей, вплоть до самых высших, желают участвовать в спортивных соревнованиях (да, они дорого платят за это: их уже не хочется целовать!). Эти хрупкие, щебечущие создания, представляющие собой – взять хоть собравшихся на этом судне – алкоголичек и невротичных, как Кларисса, или невыносимых трещоток вроде Эдмы, или оперных людоедок типа Дориаччи, – все эти бабы выводят его из себя, и эта несчастная Ольга представлялась ему, пожалуй, наименее утомительной, поскольку она, по крайней мере, способна быть смиренной.

Ольга-то смиренна, зато Кларисса далеко не смиренна: она горда, но вовсе не из-за своего богатства. Увы, она горда в силу чего-то такого, что скрывается в ее внутреннем мире, что не становится достоянием повседневности и тут же отбрасывается: чувства, способностей, этических принципов, в общем чего-то такого, чему Эрик не знает названия и чья природа ему неизвестна. Эрик не мог точно определить, чем же эти качества разрушительны; эта уверенность в существовании сопротивления, молчаливого и решительного, глубоко законспирированного, поначалу забавляла Эрика, как война, одновременно открытая и молчаливая, затем это сопротивление стало его раздражать, поскольку он вынужден был признать, что неспособен проникнуть в его причины, ну а теперь все стало ему безразлично, ибо он полагал, что Кларисса потерпела поражение на других фронтах. Он даже полагал, что сопротивление в значительной части своей уже не существует, что от него отказались, как от устаревшего штандарта, но этот круиз показал, что сопротивление не только живет, но Кларисса даже время от времени слегка приподнимает его знамя, чтобы напомнить Эрику его цвета.

Именно в этот момент он решил приступить к действиям, однако ему помешала шумная музыка, раздающаяся из динамиков. Зазвучал старый слоу-фокс середины сороковых годов из фильма, который в свое время смотрели все: «Течение времени».

– Боже мой, – проговорила Эдма. – Боже мой, вы помните?

И она стала искать взглядом кого-нибудь, кто разделил бы с ней эти воспоминания. Но сейчас она не обреталась в привычном кругу своих старых друзей. Единственным, кто мог помнить эти годы, был Арман, но если бы Эдма спросила его, что произошло в тот или иной год, то услышала бы в ответ что-нибудь относительно слияния его заводов с бог его знает какими заводами, вот и все. Разумеется, она не считала возможным упрекать Армана в том, что он не помнит ни лица, ни фигуры Гарри Менделя, который был тогда ее любовником и вместе с которым она разыгрывала сцены из этого фильма, подражая мимике и интонациям обоих актеров, их тогдашних идолов. Якобы случайно она остановила взгляд на Жюльене Пейра, молча сидевшем в своем углу. Эдма полагала, что он страдает от неудачной любви, ведь большинству знакомых ей мужчин в любви никогда не везло.

– Мой дорогой Жюльен, вам ничего не напоминает эта мелодия, изысканная и меланхолическая? – спросила она дрожащим голосом, делая особый упор на последнем слове и закатывая глаза, точно вспоминая грустную, далекую тайну, которая, с учетом состояния Жюльена, могла бы его скорее тронуть, чем рассмешить.

Эдма все учла и решила воспользоваться своими преимуществами. Что собираются делать эти двое: он, этот глупый соблазнитель, и она, эта несчастная женщина, очаровательная и богатая? Даже она, Эдма, на сей раз не знала. Она знала только, что на месте Клариссы убежала бы с Жюльеном Пейра по первому же его зову! Но эти женщины нового поколения, в ее-то поколении женщины, слава богу, были еще женщинами… Они тогда не считали себя равными мужчинам, они просто считали себя гораздо более хитрыми, чем они. И если бы они тогда обладали правом голоса (женщины ее возраста и она сама), то они бы сделали выбор в пользу наиболее привлекательного кандидата, вместо того чтобы впутываться в политические дискуссии, кончавшиеся всегда вульгарнейшими указами или вето, не понятными нормальному человеку.

– Да, – сказал Жюльен, – так как же назывался этот великолепный фильм? Да, конечно, это мне напоминает «Касабланку»!

– Надеюсь, что вы тоже на нем плакали?.. Но, я уверена, вы мне скажете, что нет… Мужчины стыдятся признаться в том, что они тоже чувствительные натуры, и даже рвутся доказывать, что это не так. Какое отсутствие инстинкта…

– Чем вы хотите, чтобы мы хвастались? – проговорил Жюльен Пейра напряженным голосом, которого она прежде у него не слышала. – Умением страдать? А вы любите мужчин, которые плачутся?

– Я люблю мужчин, которые умеют нравиться, мой дорогой Жюльен! И вы, полагаю, хорошо это умеете, иначе вы бы не вскружили эту бедную головку. Знаете, почему я попросила поставить эту пластинку? Вы, такой чувствительный, вы знаете, зачем?

– Нет, – ответил Жюльен, невольно улыбаясь этому бесконечному потоку очарования, исходившему от Эдмы.

– Так вот, я ее купила, чтобы иметь возможность побывать в ваших объятиях, не сведя вас с ума… Разве это не мило? Разве это не свидетельствует душераздирающее самоуничтожение?..

Она говорила все это, смеясь и глядя на Жюльена своими сверкающими глазами, похожими на птичьи. И, несмотря на морщины, весь ее облик дышал молодостью и буйством желаний.

– Я вам не верю, – сказал Жюльен, подавая ей руку. – Но танцевать вы будете все равно со мной.

Торжествующе гоготнув, Эдма, стуча каблуками, двинулась вправо, и Жюльен, повинуясь ей, тоже сделал шаг вправо, и они, церемонно раскланявшись, устремились навстречу друг другу, сделали левый двойной поворот, который вновь поставил их лицом к лицу, остановились, взглянули друг на друга и расхохотались.

– Теперь вести буду я, – ласково проговорил Жюльен.

И Эдма, послушно закрыв глаза, подчинилась его осторожным движениям.

Эрик холодно взирал на эти дурацкие развлечения, но тут Ольга подняла его и потащила танцевать. Он попытался отделаться от нее почти невежливым отказом, но она положила этому конец, заявив коротко и ясно: «Не будет танцев, не будет картины». Кларисса тем временем попыталась заняться тем, что принято называть «кокетничать» с Симоном Бежаром, но в ответ получила от него извиняющуюся улыбку, улыбку сконфуженную и несчастную, отчего Клариссу пронизала острая жалость. И тут Чарли увлек ее на танец.

– Не то чтобы вы плохо танцевали, – заявила Эдма, высвобождаясь из рук Жюльена (подобно большинству мужчин, не умеющих танцевать по правилам, он прижимал партнершу к сердцу и плечу, тем самым закрывая ей обзор, словно это помогало выдать себя за умелого танцора; поскольку Эдма не видела, куда ставит ноги, то не ощущала, где именно они находятся). – Вы вообще не танцуете! Вы просто прогуливаетесь с женщиной! С женщиной, в которую вы утыкаетесь лицом вместо того, чтобы держать ее в объятиях. Возвращаю вам вашу свободу.

– Моя свобода… ну да… да, это теперь Кларисса, понимаете? Если ее нет рядом, я чувствую себя, как будто мне не хватает воздуха… от ее отсутствия.

– Даже так?

Эдма разрывалась между тщеславной гордостью по поводу того, что Жюльен открылся ей в своих чувствах, и легкой досадой, что не о ней он говорит с такой грустью и с такой горячностью. Высвободившись из рук Жюльена, она схватила Чарли за плечо, помешав ему демонстрировать свои таланты.