Живой пример - Зигфрид Ленц

Но он этого не говорит, он даже не поправляет ее.

— Водку. Хлебную водку, если можно.

Но он понимает, что таким дешевым заказом здесь не отделаешься, ему приходится попросить еще и малиновой настойки, чтобы получить право сесть за столик. Ишь как заковыляла она к стойке на своих чересчур высоких пробковых платформах! В какую заученно-интимную улыбку растянулись ее губы, когда она прошла мимо столика, за которым сидели радиорежиссеры! Интересно, как она ходит, когда ей и в самом деле не терпится в уборную, думает Хеллер. Так что же сегодня в газетах? Чарли уходит, этот ментор, этот мотор. Хеллер читает интервью и узнает, что спортивный обозреватель, задающий вопросы, — личный друг Чарли Гурка, поэтому он и сидит у него за столом, попивает кофе и даже продевает два пальца в петли вязанной крючком скатерти. Газета публикует также, включив в интервью, текст телеграммы, посланной теологом Ханкер-Шмюлингом, в которой тот утверждал, что Чарли Гурк — пример для молодежи, пример, достойный всяческого подражания. Такие, как он, составляли славу нации, и всегда…

Хеллер узнает также, что великий стратег середины поля в свободное время, которое выпадает ему так редко, больше всего любит играть со своими двумя сыновьями и тремя дочерьми, что он может часами вести машину, не зная усталости, что, кроме одноэтажного бунгало, ему принадлежат еще два доходных дома, четыре бензозаправочные станции и несколько табачных лавок, где заключаются и спортивные пари. Его любимым напитком по-прежнему остается молоко. Когда его спрашивают, кто он по профессии, он отвечает: путешественник.

Теперь и радиорежиссеры заговорили о Чарли Гурке, он, оказывается, и выбран той первой знаменитостью, за которой будет устроена погоня по Гамбургу: слушатели должны, опознав его по приметам, начать поиск и преследование. Количество и размеры призов для тех, кто его обнаружит, еще не установлены. Как, матч уже начинается? Видимо, они чуть не прозевали начало, потому что один из них вдруг сломя голову кинулся к подвешенному на стене телевизору, все передвинули стулья, позвали Эдит — значит, ее зовут Эдит, — предусмотрительно заказали всем еще по одной, и тут на телеэкране появилось то, что происходило всего за две улицы отсюда: прощальная игра Чарли Гурка.

Хеллер наблюдает за обрюзгшей кривоногой женщиной в пальто в елочку, которая вразвалку, точно утка, пересекает палисадник перед домом, вытаскивает на ходу из кармана футляр с ключами и открывает дверь. И тут же за матовыми стеклами окон вспыхивает, пульсируя, неоновый свет. По движению ее тени он догадывается, чем она сейчас занимается. Старик, держа за руку анемичного ребенка, как и Хеллер, не сводит глаз с освещенного окна — видимо, это пациенты, которые пришли слишком рано.

По телевизору показывают чествование Чарли под такой оглушительный аккомпанемент колокольчиков, дудок и трещоток, что голос обозревателя тонет в ужасающем гаме, однако он не сдается и продолжает свой невнятный комментарий к церемонии, происходящей на зеленом поле, во время которой люди в черных костюмах удостаивают Чарли всевозможных званий, например пожизненного звания почетного нападающего или советника президента немецкой федерации футбола, либо что-то в этом роде.

Кельнерша, не глядя на него, ставит на стол рюмку, а потом, балансируя своей волосяной башней, направляется к радиорежиссерам и позволяет одному из них, а именно тому, кто что-то дополнительно заказывает, положить ладонь на свое чрезмерно выпирающее бедро.

И вправду, почему не он? — думает Хеллер. Почему мы не берем в качестве примера для подражания такого, как он, если теолог уже провозгласил его гордостью нации? Почему я вообще отказываюсь принимать Чарли Гурка в расчет?

Именно в эту минуту Гурку вручают специально вычеканенный по этому случаю памятный кубок. Разве здесь не таится совсем свежая тема для их хрестоматии?

В дверь дома напротив, также открыв ее своим ключом, входит косолапая рыжая девица огромного роста, и мгновение спустя ее тень появляется на матовом стекле.

Грозный гул, тысячеголосый рев нарастает; раздался свисток судьи, возвещающий начало игры, и Чарли сразу же доказывает, чего он стоит — он посылает мяч вперед более чем на сорок метров одним из своих знаменитых изящных ударов, которыми он с завтрашнего дня, в угоду своей семьи, больше не будет радовать зрителей. Каждый хотел бы так ударить по мячу. На стадион набегает волна восторга, замирает и откатывается, когда мяч уходит за пределы поля.

Видимо, он потому не годится как живой пример, думает Хеллер, что в его случае едва ли удастся найти какую-нибудь проблему, обнаружить какое-либо противоречие, представляющие всеобщий интерес. В связи с его жизнью можно поставить только псевдопроблемы. Пожалуй, из этого не вытащишь ничего действительно серьезного.

А вот, должно быть, и они, в темной двухместной машине, которая, громыхая, въезжает на тротуар и останавливается между двумя деревьями с ободранной корой; и, глядя поверх рюмки, Хеллер видит, что первой показывается Шарлотта, соскальзывая с сиденья таким знакомым ему движением бедер, потом появляется и он, этакий добродушный атлет, однако он снова ныряет в нутро машины, чтобы вытащить из него плоский, окантованный металлом чемоданчик. Оба поднимают глаза на освещенные матовые стекла окон, идут, о чем-то разговаривая и жестикулируя, по палисаднику, конечно, она ждет, пока он откроет дверь, и, видимо, просит его не закрывать, чтобы вошли старик с ребенком, которые хотят быть первыми.

Хеллер кивком подзывает кельнершу и заказывает порцию пирога с сыром, и она его нехотя подает.

Когда он подносит ко рту первый кусок, до него докатывается вопль гнева, вопль бешенства и разочарования, потому что они повалили кумира, кто-то подставил ему подножку, и Чарли Гурк растянулся, как и любой другой на его месте; дважды перекувырнувшись на траве, он все же не может подняться. Радиорежиссеры горячо обсуждают, что сейчас видели, возмущение заставляет их схватиться за стаканы, а один подозрительно, почти враждебно пялится на Хеллера — как, мол, в такую минуту ему полез кусок в горло?

Интересно, подставит ли Чарли Гурк в свою очередь кому-нибудь при случае подножку? — спрашивает себя Хеллер и мысленно разрабатывает эту ситуацию, прикидывая, можно ли из нее что-нибудь извлечь для создания портрета человека, достойного подражания, но тут же отказывается от этой идеи из-за духовного убожества окружающей Гурка среды.

Он хотел бы расплатиться, и так как сумму, которая с него причиталась, ему прошептали умирающим голосом, он не без удовольствия принимается громко и отчетливо, в меру своих возможностей, считать марки, стуча каждой монетой об стол, потом, обойдя пепельную волосяную башню, снимает с вешалки плащ, сует в карман сдачу и, не простившись, толкает вертящуюся дверь.

Человек, который так стремительно сбегает с каменных ступенек, так приветливо кивает незнакомому заправщику бензоколонки, так целеустремленно пересекает скользкую, грязную мостовую Ротенбаумшоссе, признается, судя по решительности его действий, что либо он недавно совершил нечто важное, либо ему это еще предстоит. В расстегнутом плаще он прыжком-ножницами перемахивает через калитку палисадника, прорезиненная ткань шуршит от резкого движения. Теперь входная дверь отворена, ее придерживает мешочек с песком. Стрелка указывает, куда надо идти, чтобы попасть на прием к врачу, вон звонок. Человек в его положении должен, конечно, позвонить несколько раз, и, когда со звуком зуммера открывается дверь, он входит в переднюю не с робостью больного, а торопливо, будто его ждут, будто ему надо вручить приятную телеграмму.

На командном мостике, за бюро, окруженная картотечными ящиками, сидит в белом халате Шарлотта, владычествуя над коридором и высокими лакированными дверями; она поворачивается на своем кресле-вертушке то вправо, то влево и просматривает истории болезней. На стенах влюбленные из Витебска в сине-зеленой гамме ходят по воздуху с легкой руки Шагала, рядом — несколько репродукций Бюффе из серии «Tristesse»[17].

— Да, сразу первая дверь, — говорит кому-то Шарлотта, поворачивается, видит Хеллера, и на лице ее отражается такой ужас, словно он вошел, держа под мышкой свою собственную голову.

— Не может быть — ты?

— Как видишь.

Ужас сменяется крайним изумлением, а потом сбивчивыми упреками:

— Почему ты пришел сюда? Почему ты так со мной поступаешь?.. Мы ведь условились созвониться сегодня вечером.

Хеллер выражает сожаление. В ответ на упреки, просьбы, насмешливые вопросы он лишь пожимает плечами — нет, он в самом деле ощущает необходимость, в первую очередь, наверно, из-за его сидячего образа жизни, в основательном медицинском осмотре. Шарлотта ему не верит, она говорит резко и обиженно, она подозревает, что он явился исключительно для того, чтобы скомпрометировать ее, чтобы устроить скандал. Ей приходится, то и дело меняя тон, чтобы поздороваться с вновь пришедшими пациентами, ответить на их вопросы, а когда они остаются наедине, она снова напускается на Хеллера: