Ученица Калиостро - Далия Трускиновская

— Буду, ваше сиятельство.

Княгиня протянула руку — немолодую уже, пухлую руку с золотым наперстком на среднем пальце. Маликульмульк эту руку почтительно поцеловал и пошел прочь.

Слова княгини соответствовали тому, что сам он думал о Терентии. У кучера была особая логика, для философа непостижимая. Княгиня полагала, будто у всех дворовых людей — особая логика. Дело не в их неграмотности, Маликульмульк знал, что у многих господ люди умеют читать и писать, а не только счет знают; другое дело, что дворовый человек ленив и вороват…

«Дело в ином, — подумал Маликульмульк, — человек читающий сам себя делает соучастником мудрых мыслей писателя, он уже не просто казачок Васька или повар Митька, он на одной ноге с господином Карамзиным или Державиным… и эту мысль следует развивать далее…»

Достаточно ли чтения книг, нашпигованных мудрыми мыслями, чтобы изменить человека? Раньше ему казалось — да, разумеется, иначе для чего же пишутся книги? Теперь он в этом уже не был уверен. Душой руководило нечто иное, и Маликульмульк в поисках ответа перебрал всех своих столичных знакомцев, людей образованных и талантливых. Наконец ему показалось, что ответ найден.

Одновременно он немало думал о своем будущем — и, возвращаясь поздно вечером в жарко натопленную комнату, не сидел, а ходил взад-вперед, раздевшись до рубашки и попыхивая трубкой. Наконец решение было принято, и оно напомнило ему весенние хлопоты хорошей хозяйки, которая, когда накануне Пасхи выставляются зимние рамы из окон, затевает великую уборку, безжалостно выкидывая всю скопившуюся за зиму дрянь.

Маликульмульк отправился в каретный сарай, отыскал там Терентия и вызвал для разговора в Северный двор. Терентий немного покочевряжился, показывая, что его отрывают от государственной важности дел, но снизошел. Накрапывал дождик, и они встали в арке ворот, откуда была видна унылая и безлюдная замковая площадь.

— Хочу я тебе сказать одну вещь. Поймешь ли, нет — не знаю, но сказать должен, — произнес Маликульмульк и задумался.

Мысль, которая угнездилась в голове несколько дней назад, требовала, чтобы для нее нашли наконец подходящие слова.

Терентий смотрел и ждал.

— Так вот, люди делятся на два рода, одним необходимо иметь, а другим — быть. Понял я это благодаря тебе, брат Терентий, за что тебе крайне признателен. За это ты сейчас получишь очередную полтину.

— Да коли заслужил, отчего ж не получить? — задал Терентий классический риторический вопрос, хотя слова «риторика» отродясь не слыхал.

— Тогда слушай. Пока не дослушаешь — полтину не дам, — Маликульмульк усмехнулся тому, что разговаривает с мужиком в годах, как с Васей и Володенькой, соблазняя их пряниками, чтобы собрались с духом и хорошо написали диктант. — Итак, есть люди, которым необходимо иметь — иметь деньги, иметь дом, жену, положение в обществе… хм… в обществе себе подобных. Скажем, человеку крепостному важно иметь положение среди таких же, как он, это ты понял?

— Как не понять.

— А есть люди, которым необходимо быть. Быть писателем, быть издателем, быть философом, да хоть бы и театральной девкой, но — быть. И это понял? Ну вот, одни желают, чтобы им что-то принадлежало, и это — верный знак, что и они чему-то или кому-то принадлежат. А другие желают просто быть, и это знак, что над ними лишь Божья власть. Или же не только Божья — это уж по грехам нашим… не в том суть…

— Спаси и сохрани, — сказал Терентий, крестясь. Этот странный разговор начинал его пугать.

— Даже когда очень богатый человек, которому бы уж можно жить в покое, начинает добиваться новых чинов, денег, орденских звезд, это значит, что он не себе принадлежит. Он не помещику, как ты, принадлежит — он тщеславию принадлежит, он жадности принадлежит, он страху принадлежит — как это, чтобы у соседа была запряжка вороных ценой с десять тысяч, а у него нет? Это ж курам на смех — жить без запряжки в десять тысяч! А если человек способен здраво рассудить, что полверсты можно проехать и на извозчике, не беспокоясь, что подумают соседи, то он свободен… Ехать на извозчике — и быть тем, кем тебя создал Господь, это ли не счастье? А не топтаться на ступеньке дурацкой лестницы, где сверху — те, кому принадлежишь ты, а снизу — то, что принадлежит тебе…

Терентий сдвинул брови и приоткрыл рот. Косолапый Жанно говорил жуткие слова — извозчик какой-то, лестница какая-то, вороные… Понять было решительно невозможно.

— Вот в чем наша беда — в том, что люди, рожденные принадлежать, и помыслить не могут о том, чтобы просто быть. Долго еще эту беду не расхлебаем. Проще всего сочинить оду про вольность, как господин Радищев. Красивая ода! «О! дар небес благословенный, источник всех великих дел, о вольность, вольность, дар бесценный, позволь, чтоб раб тебя воспел…» Воспеть-то нетрудно! А как ты эту вольность в раба затолкаешь? Силком? А коли не лезет? Коли для нее в душе места нет?

— Господи помилуй, — сказал в ответ Терентий.

Недоросль, похоже, лишился рассудка, и нужно было срочно вправлять ему мозги. Срочно! Сей же миг!

Косолапый Жанно затеял что-то скверное. Он своего блага не понимал — а благо, вот же оно, если не умничать! Из-за его пространных и бесполезных рассуждений могло случиться воистину страшное — могло рухнуть то строение, которое старательно возводил Терентий ради общего блага, не только своего, нет, могла порваться цепь, сковавшая владельца непутевого барина с самим этим барином, цепь взаимовыгодная, кстати говоря!

— Не могу молчать, душа горит! — воскликнул Терентий громогласно и осекся, никакие слова на язык не приходили.

И какие ж тут слова — это ощущать надо, как вот смотришь на вещь и ощущаешь, что она твоя…

— Так вот, решил я нынче освободиться. Устал я от тебя, брат Терентий, — сказал Маликульмульк и прямо-таки ощутил, как с плеч его соскальзывает и грохается на пол многопудовая тяжесть. — Сколько полтин от меня тебе перепало, а? И за что? Ведь я тебя никогда ни о дровах, ни о стирании пыли не просил, ты сам все это проделывал добровольно. Так что давай прекратим эту комедию и расстанемся добрыми приятелями.

— Это как же? — спросил, растерявшись, кучер. — Да я ли не был вашей милости, как отец родной? Да что б вы без меня?!. Да вы бы пропали! Вот истинный крест — пропали бы!..

— Хватит, братец. Хорош отец родной — первому встречнему про мое жалкое холостое состояние докладывать! Вот тебе последняя полтина и проваливай. Ты, видно, плохо понял, с кем связался, — таков был ответ. — Я человек добрый, да ведь доброта моя — не дойная корова! Вот я потерпел, потерпел твои заботы, а теперь прямо говорю: ты мне не надобен, с интригами своими вместе.

— Грязью зарастете! — взревел Терентий. — По уши! Без меня-то! На полымянке уличной женитесь! Мазурики вас оберут! Под забором помрете!

— Значит, такая судьба, — преспокойно отвечал философ Маликульмульк, и больше от него Терентий ни слова не добился.

Хуже того, его крик привлек внимание кого-то из дворни, и сдается, что женщины. И получаса не прошло, как всесильной няне Кузьминишне донесли, что кучер Терентий окончательно спятил, орет благим матом на Ивана Андреевича и грозится страшными злодействами. Няня Кузьминишна любимцу князя и княгини обычно симпатизировала — да и давно она не доказывала господам своей преданности…

Она позвала к себе комнатных женщин Варвары Васильевны и спросила у них, не замечали ли они за Терентием какого безумия. Фрося, поняв, откуда ветер дует, тут же объявила, что безумие кучера видно всякому, и вот образчик: он, человек женатый, смеет к ней приставать со своими подарками и обещает поселиться с ней вместе, а как же это возможно?! Фросю давно уже беспокоили странные выходки поклонника, и она сразу поняла, что вот шанс от него избавиться навеки, покамест ее собственная репутация не пострадала.

Вечером, докладывая княгине о том, как уложены спать младшие дети и Николенька, Кузьминишна совершила свой праведный донос.

Варвара Васильевна, уже давно подозревавшая правду, тут же вспомнила все подвиги Терентия — и то, как он, слоняясь с княжеской каретой неведомо где, заполучил туда мертвое тело, и историю с чаркой водки, и недавно обнаруженное посягательство на Фросину репутацию. Найти кучера в Риге было несложно — такого, что хорошо знает город, трезвого поведения и в здравом рассудке. Ну, стало быть, будет у Голицыных наемный кучер, так рассудила Варвара Васильевна, привыкшая править домом самостоятельно — Сергей Федорович, будучи то в походах, то при дворе, в ее дела не мешался.

Кучера из местных нашли, привели, представили ее сиятельству, и чуть ли не на следующий день вручены ему были бразды правления каретой.

А Терентия отправили в Зубриловку, к жене и деткам.

Он уезжал ранним утром, сырым и туманным, собравшись в большой спешке — через Ригу проезжало дружественное Голицыным семейство, и была возможность отправить кучера под присмотром до столицы, а там бы уж его встретили предупрежденные письмом надежные люди и сопроводили далее, в деревню. Его довели до «Лондона» и сдали с рук на руки двум дюжим лакеям. Затем его поместили на одной из шести телег обоза. Семейство везло из Европы много всякого добра и боялось доверить его судну — все знали, как утопла в Балтийском море превосходная коллекция драгоценных картин, приобретенная покойной государыней.