Ангелочек. Дыхание утренней зари - Мари-Бернадетт Дюпюи

Пришел черед сапожнику громыхнуть кулаком.

– Думаю, вам, господин де Беснак, грех жаловаться! – изрек он. – У вас есть и знатная мать, и наследство!

– Я обрел мать, когда мне было уже тридцать три, после многолетних странствий! Но сейчас мы говорим не об этом. Это я заставил вашу дочь совершить поступок, который вы осуждаете, не дав себе труда подумать. Хотя нет, состояние Розетты было таково, что она бы все равно решилась покончить жизнь самоубийством. Или, по-вашему, нужно было позволить девятнадцатилетней девушке себя убить, лишь бы только не нарушить священные законы Церкви?

– Замолчите, нечестивец!

Жермена испустила тихий стон и заплакала. Всхлипывая, она осмелилась все же подать голос:

– Я вас прошу, не кричите так громко! Соседей переполошите, и я сама уже не могу это слушать! У меня сердце болит!

– Не вмешивайся не в свое дело, Жермена! – грубо прикрикнул на нее супруг. – Соседи пусть думают что хотят. Уже завтра на нас все в городе будут показывать пальцем! Впору собирать вещи и уезжать! Я не переживу такого позора! Повитуху Лубе проклянут в родном городе, потому что на ее руках – кровь невинного младенца!

У Луиджи опустились руки. Он присел на табурет и закрыл глаза. Для отца Анжелины, как и для Жерсанды, даже мысль об аборте была неприемлема, и это приводило бывшего странника в замешательство. Вольнодумец, безразличный к религиозным догмам, он смотрел на происшедшее сквозь призму привязанности к Розетте и сочувствия всем жертвам безжалостной судьбы.

– Я вольна говорить что хочу! – внезапно возмутилась Жермена, срываясь на крик. – И по какому праву ты разговариваешь со мной таким тоном, Огюстен? Да, твоя первая жена была повитухой, но ты понятия не имеешь о наших женских делах. Вы, мужчины, не думаете о последствиях, когда делаете детей! Ведь не вам их вынашивать, не вам рожать! У меня была школьная подруга, очень хорошая девушка. Однажды, когда она вечером возвращалась с танцевального бала, за нею увязались два мерзавца. Они выпили, и им захотелось развлечься. У нее, бедняжки, согласия никто не стал спрашивать. И вот прошло два месяца, и она со слезами на глазах призналась мне, что беременна. Я помню как сейчас: бедняжка вся дрожала, она была уверена, что отец побьет ее и выгонит из дома. И знаешь, что она сделала, Огюстен? Однажды утром ее нашли повесившейся на чердаке. По мне, лучше бы она, как говорится, «сбросила» этого ребенка, но она не решилась пойти к повитухе – так ей было стыдно. Моя подруга умерла много лет назад, а ее палачи, скорее всего, здравствуют до сих пор!

Потрясенный Огюстен смотрел на свою вторую супругу так, словно видел ее впервые. Жермена выпрямилась во весь рост, будто бросая мужу вызов, лицо ее покраснело, глаза блестели от гнева.

– Я обманулся в тебе, Жермена! Как ты можешь говорить такое? – вскричал он. – А я-то думал, ты – добрая христианка и законы Церкви для тебя – святое! И вот теперь ты защищаешь развратников!

– Мариэтта – развратница? С каких это пор развратницей называют ту, кого изнасиловала и обрюхатила пара пьяниц?

– Foc del cel! Ты замолчишь наконец? Я не потерплю бранных слов в своем доме!

Эта словесная перепалка открыла для Луиджи новую Жермену. С мачехой Анжелины они общались мало, но теперь его симпатия к ней крепла с каждой минутой. «В таких делах лучше дать слово женщине, – думал он. – У Анжелины появится масса союзниц, если дело все-таки передадут в суд присяжных!»

Рассерженная Жермена удалилась к себе, и в гостиной стало тихо. Сапожник с мрачным видом налил себе вина – приход Луиджи отвлек его от ужина.

– Я своего мнения не переменю! Моя дочь опозорила нашу семью и осквернила память своей матери. И, судя по всему, теперь мы уже не едем в Лозер. Вот ведь горе на мою голову!

Он сел и уставился в пол. Ближайшие недели представлялись ему мучительным восхождением на Голгофу, но без надежды на Божье чудо в конце пути.

– Мы обесчещены! Опозорены! – пробормотал он. – Diou mе́ damnе́, если я прощу свою дочь за то, что она вываляла мое имя в грязи!

– А ее ваш Господь простил! – парировал Луиджи. – Отец Ансельм менее догматичен, чем вы. Он отпустил Анжелине ее грех.

Огюстен Лубе провел ладонью по лицу, откинул назад свои седеющие волосы. Он был уверен, что имеет все основания гневаться на дочь, и все же представить ее в тюремных застенках ему было больно.

– Что ей грозит? – спросил он сиплым голосом.

– Тюремное заключение, запрет на практику, штраф или же публичное порицание – все зависит от милосердия судьи. Мой вам совет: молитесь за нее, раз уж вы так крепки в своей вере и во всем полагаетесь на Небеса! А теперь позвольте мне откланяться. Я исполнил просьбу вашей дочери, что было весьма неприятно, и у меня еще много дел.

Старый сапожник пожал плечами. Его привычный мирок снова рухнул. Прощай, дорогая сердцу повседневность, размеренная ритмами месс, сидением в мастерской, приемами пищи и визитами Анжелины, часто приводившей с собой маленького Анри! На Огюстена навалилась усталость, он был недоволен собой и всеми остальными. «Все идет вкривь и вкось с тех пор, как ты нас покинула, Адриена!» Мысленно дискутировать с обожаемой покойной супругой вошло у него в привычку. «Сколько бед свалилось на мою голову! Наши сыновья умерли от крупа[24], ты сама трагически погибла, а теперь еще наша дочка сбилась с пути истинного!»

Слезы струились по щекам Огюстена. Он не пытался их вытирать, ища ответа на вопрос, которым задавался не раз: почему Господь не явил свою милость ему и его родным?

В доме Жерсанды де Беснак, в восемь вечера

Октавия только что уложила Анри. Невзирая на тревожную атмосферу в доме, мальчик не капризничал и был улыбчивым. Он привык жить то у мадемуазель Жерсанды на улице Нобль, то у Анжелины на улице Мобек, поэтому всюду чувствовал себя дома. А сегодня Октавия позволила ему оставить Спасителя в своей комнате на ночь, и мальчик был просто счастлив.

– Спаситель меня стережет! Мы оба будем послушными! – пробормотал он, зевая.

Луиджи вошел в вестибюль в тот момент, когда пожилая уроженка Севенн как раз шла по коридору в кухню. Выражение лица у нее было мрачное.

– Слава богу, вы вернулись, мсье Жозеф! – вздохнула она, касаясь рукой его плеча. – Мадемуазель нездоровится, я приготовлю для нее ромашковый чай.

– Она рассказала тебе об Энджи и Розетте?

– Да, мсье Жозеф.

– Это моя мать приказала тебе так меня называть? – спросил он, заранее зная ответ.

– Вот именно что приказала! Господь свидетель, никогда еще мадемуазель не обращалась со мной так дурно! До сих пор не могу поверить… После стольких лет! А ведь говорила, что мы – подруги… Есть от чего расстроиться! Если так пойдет и дальше, я соберу чемодан и уеду. Ан-Дао меня заменит. Терпению этой молодой дамы можно позавидовать!