Выстрелы с той стороны - Александр Ян

…А потом она положила голову на руки, посмотрела на него и сказала:

— Знаешь, ты был прав.

— Это она была права, — воображаемый маркер выделил зелёным еще одну позицию.

— Бедная девочка, — вздохнула Майя. — Шпионская любоффь. Два поцелуя в грудь, контрольный в голову.

— У тебя есть коррективы? — будем надеяться, что есть.

— Ты слишком много читал, Габриэлян. И слишком многое принял к сведению. Ты отслеживаешь реакции женщины — это хорошо. Ты позволяешь ей это заметить — плохо. Она чувствует себя как под микроскопом. Тут всё и пропадает — кому нравится лежать под стеклышком? И ты слишком налегаешь на теорию. — Майя сделала драматическую паузу. — Во всех смыслах. Тебе же по службе, в конце концов, положено быть импровизатором.

— А лучшая импровизация — та, что подготовлена заранее. Как комбидресс.

— Да. Но заготовка сходит за импровизацию, если в нее вложена подлинная страсть. Пусть даже не та, которую ждут. Женщине очень хочется, чтобы мужчина рядом с ней забыл себя — это свидетельство ее женской состоятельности, оно ее интересует никак не меньше, чем мужчину — его состоятельность. Знаешь, почему ни одна женщина не ушла недовольной от Бондарева? Думаешь, он умеет что-то, чего не можешь ты?

— Ни одна?

— Ну, или ни одна не говорит — а это тоже много значит…

Ну, донос-то все-таки подписали… Но это, пожалуй, не в счёт.

— Я весь внимание.

— Он совершенно честно думает, что женщина сделала ему большой подарок, допустив до тела. И он этим подарком откровенно любуется и играет в свое удовольствие. Он очень быстро понял: не все тела прекрасны, но все своеобразны. И он целует женское, скажем, плечо не потому что там может оказаться эрогенная зона — а потому что ему очень нравится целовать это плечо. Что он и показывает.

Да, жители холмов — странный и неосторожный народ. Впрочем, возможно она считает, что раз уж Бондарев мне обязан, то и я для него безопасен…

— Мне должно нравиться?

— Любопытство тоже сойдет, — Майя снова легла. — Женщины тщеславны. Только убери микроскоп.

— Вообще-то это перископ. Попробую втянуть, — пауза, — вместе с ассоциациями. А со мной ты работаешь тот же номер?

— Это не номер. — Майя погладила свежий шов на его плече. — Ты и в самом деле мне интересен и приятен. Весь. От носа до хвоста. В том гараже… ты бы стрелял. Не ради меня — ради себя. Но мне и так нравится:

Она помолчала и добавила.

— Наверное, я нечаянно сделала тебе врага.

— А разве ты не почувствовала? Странно.

— Я не о Старкове, я о Сергее.

Ганжа? Подожди-ка. Я там был. Я видел, как он просил Майю. Он — просил. А она — отказала. И я не старший, так что особой разницы в статусе между нами нет. Какой же он должен был сделать вывод? Если он пойдет наводить справки, а он такой, что может, — вывод будет примерно следующим: мы стали любовниками — или, по меньшей мере, она мне приглянулась — еще там, в тюрьме, доля правды в этом, кстати, есть, и я, используя властные полномочия, ее вынул, заодно разогнав по углам всех обидчиков помельче и отправив Старкова на луну. То есть, сделал для нее то, чего не сделал он. М-да. А я ему еще про посттравматический шок объяснял. Какая прелесть. Впрочем, если подумать, очень неплохо получилось. Очень. Плохо то, что вышло оно случайно.

— Хорошо, что ты дала подписку о неразглашении.

Майя удивленно вскинула бровь.

— То, что я дурак — государственная тайна.

— Ты не дурак, — вздохнула Майя. — Ты просто нездешний. Бака-гайдзин.

А вот тут ты не права. Я не нездешний. Я отсюда. Просто фон проявляется медленно, как на старинной фотографии. И это очень хорошо.

— Ты хорошо знаешь японский?

— Я знаю много разных слов на разных языках. Я, как и ты, любопытна.

— Попробуем еще раз?

— Мы оба сегодня работали, — сказала Майя. — Ты действительно хочешь? Я-то завтра досплю.

— Я еще как минимум сутки в отпуске.

— У вас бывает отпуск? — деланно удивилась Майя.

— Иногда, — он поддержал игру. — Идёт себе операция, идёт, и вдруг бах — ты уже в отпуске.

— А. Гадкий мальчик, опять царапина, — она провела пальцем вдоль самого длинного шва, потом сделала истерические глаза: — Молчи, тебе вредно разговаривать!

Целоваться, смеясь, неудобно — поэтому они не целовались.

Иллюстрация. Отрывок из книги Е. Глумовой «Русские гейши: феномен эпохи победившего феминизма»

…Отношения между полами, сформировавшиеся в ходе Полночи, можно охарактеризовать как «непрошеный матриархат». С одной стороны, мужчинам навсегда пришлось расстаться с представлением о женщинах как о «слабом поле». С другой, женщинам пришлось волей-неволей отказаться от культа слабости, которую отождествляли со словом «женственность» на протяжении почти всей человеческой истории. В условиях пандемии орора, когда мужчина, прошедший пубертат, полностью зависел от гормональных депо, а женщина могла уберечься, беременея и рожая, и при этом — не отрывалась от производства, сельского хозяйства, военной службы, слабость нельзя было себе позволить. В условиях дефицита мужчин, сравнимого только с «военной ямой» 1939–1945 гг., пришлось отбросить миф о том, что женщина есть начало пассивное, ожидающее, мужчина же — активное, вожделеющее. Этот миф и без того был изрядно подорван к началу 21 столетия, но в эпоху, когда пассивное ожидание стало буквально «смерти подобно», его отшвырнули как ненужную ветошь.

Примечательно, что орор не задерживался нигде дольше, чем на полгода, но социальные изменения, пришедшие следом, по радикальности превосходили все известное нам — начиная с тех времен, когда женщины впервые обрели право голоса.

(…)

Образ русской женщины той эпохи запечатлен на плакате «Неженских профессий нет», известном также под названием «Ковшевая Катя» Плакат сознательно повторяет знаменитый рисунок Норманна Рокуэлла «Рози-клепальщица», с той разницей, что Ковшевая Катя, в отличие от Рози, не ест ланч, а кормит грудью своего ребенка, к которому пришла в заводские ясли. Плакат, при нарочитой композиционной схожести, вызывающе докуметален: реальной Рози никогда не существовало, это собирательный образ американских женщин-работниц времен Второй Мировой, а вот Екатерина Андросова действительно была ковшевой на Челябинском сталелитейном заводе.

Как известно, Норманн Рокуэлл скопировал позу Рози с изображения пророка Исайи (работа Микеланджело в Сикстинской капелле), противопоставив тем самым созерцательное лицо и праздную позу мужчины-пророка женской фигуре, полной энергии и задора. Евгений Пелых, фотографируя Андросову, попросил ее принять схожую позу, но лицо модели снова стало созерцательным, а поза расслабленной, отдохновенной: «материнский час» действительно был драгоценным моментом отдыха для женщин, работавших у раскаленных ковшей. А присутствие младенца в кадре начисто заставляет забыть о Микеланджело даже тех, кто хорошо знаком с его Исайей, и обратиться к образу Мадонны, тысячелетней ролевой модели женственности в нашей культуре. На второй половине плаката Пелых снова делает совершенно сознательную отсылку к знаменитой картине Энгра «Жанна Дарк при коронации Карла»: Катя держит в руках кислородное копье, ломкий силуэт защитной спецодежды напоминает доспех. Идеологический посыл очевиден: занимаясь «неженской работой», женщина отнюдь не превращается в чудовище или посмешище, и ипостась героини органично сочетается в ней с ипостасью нежной матери. Примечательно, что Пелых, создавая образ новой женщины, апеллировал к двум известнейшим традиционным образам и взывал к старой модели женственности, в центре которой — материнство.