Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это почему такое?
— Да у меня сын…
— Какой у тебя сын?
— Баба на сносях ходит.
— Черт, да ведь не родила еще. Может, он еще дохлый будет.
— Как угодно, — сказал Анисим, — а может, и двойня будет. Лучше бы давали сейчас на одного, тогда больше просить не буду.
— Ну прямо только и остается, что втемную играть.
— Давайте лучше сейчас, — сказал кто-то. — А то уж очень пузо у бабы велико, как бы на двойню, правда, не налететь.
— Ну что там, не вышло по три палки?
— Никак. Немножко больше, чем по две с половиной. Да и то чтой-то у всех разное получается.
— Мерку на нее какую-нибудь одну правильную надо выдумать.
— Это правильно. Мера чтобы одна была, — сказали все. — А то тут и машинка, и цепь, и лапти. Да лапти-то еще у всех разные.
— Правильно. Надо чей-нибудь один лапоть взять. Вот этот черт со своей трубой уедет, тогда сызнова начнем.
— Ох, господи батюшка, с самого утра не жрамши.
— А ты как же думал, землица-то достается?
— Лопатой, говорит, бугор копай, — сказал маленький мужичок, покачав с усмешкой головой, — тут на хорошей-то земле сохой поковыряться время не выберешь.
1923
Козявки
На верхней слободе в трех семьях заболело сразу несколько человек. Совет послал в город за доктором, а домашние заболевших за коновалом, который никогда не отказывался от практики и не затруднялся никакими болезнями, будь его пациент лошадь или человек.
Двое больных оказались в семье портного. На завалинке его избы сидели — он сам, старушка Марковна и печник, когда пришел коновал.
С заросшей до глаз седой бородой, с кожаной сумочкой на поясе, на которой было изображение лошади из белого металла, весь обвешанный какими-то ремнями, коновал прошел молча и мрачно мимо сидевших прямо в избу, не поздоровавшись ни с кем.
Портной пошел за ним.
— Вот в городе один доктор на человека, другой на лошадь, третий еще на что-нибудь, а наш Петр Степаныч не разбирает, — и лошадей, и людей, всех валяет.
— Молодчина.
— Голова очень работает. И строг.
— Без этого нельзя. Ежели доктора не бояться, это уж последнее дело, сказал печник.
В избе портного лежало двое в жару. Коновал подошел к ним и несколько времени строго смотрел на них. Портной несмело выглядывал из-за его плеча.
Коновал бросил смотреть на больных и недовольно, подозрительно обвел взглядом стены. Они были только что выбелены, в избе было подметено.
— Когда белили? — спросил коновал, поведя заросшей шеей в сторону хозяина.
— Вчерась побелили.
— Зачем это?
— Почище чтоб было.
— Что — почище?
— Да, вообще, чтобы… Доктор в прошлом годе говорил, чтоб первое дело чистота.
— Уж нанюхались… Чистотой, брат, не вылечишь.
— Вылечишь не вылечишь, а приостановить… — сказал несмело портной, — чтобы эти не разводились.
— Кто эти?
— Кто… Что от болезни разводятся.
Коновал только посмотрел с минуту на хозяина, ничего не сказал и, отвернувшись, стал на столе раскладывать свои лекарства, доставая их из кожаной сумочки.
— Что ж, лекарство-то одно и то же, что вчерась корове давали, Петр Степаныч? — спросил портной.
— А тебе какого ж еще захотелось?
Лечебные средства у него одни и те же; что для лошадей, то и для людей. Поэтому, если лошади молчат при его лечении, то люди кричат не своим голосом или лезут на стены; при разных болезнях одни и те же средства. Но чем болезнь сильнее, тем доза больше. Причем если со здоровыми он суров, то к больному подходит с выражением палача, у которого есть личные счеты с преступником. Пронизавши его, как следует, взглядом, коновал засучивает рукава на своих узловатых жилистых руках и принимается мазать мазью. А когда больной начинает пересчитывать всех святых и поминать родителей, коновал отойдет, опустит засученные руки, посмотрит на него и скажет: — Взяло… Кричи, кричи больше, с криком боль выходит.
Докторов он ненавидит какою-то острой ненавистью, смешанной с презрением, во-первых, как конкурентов по практике, во-вторых, как явных и наглых обманщиков.
Вдруг сидевшие на завалинке прислушались: из избы послышался крик и причитания, как будто у кого-то добрались до живого места.
— Взяло… — сказал печник, послушав еще немного. — Сейчас должно выйти. Скажи, пожалуйста, как дерет, словно шкуру с него спущают.
— А ведь уж без памяти совсем лежал и голоса не подавал.
— Тут, брат, мертвый в память придет.
— Да, уж этот работает без обману.
Из избы вышел портной и, махнув рукой, сел на завалинку.
— Не приведи бог, — сказал он, — болеть плохо, а уж лечиться вовсе — другу и недругу закажешь.
Через минуту вышел и коновал. Но не как врач, окончив лечение, выходит, чтобы успокоить родственников, а как строгий обвинитель. В руках у него был какой-то пузырек с больничным ярлыком.
— Это что у тебя? — спросил он у портного.
— Да это так… Прошлый раз в город ездил, в больнице дали.
— Что ж, там всем дают, кто и не просит? — спросил иронически коновал.
— Нет, да ведь как сказать-то… все думается.
Коновал ничего не сказал, только поболтал лекарство, посмотрел его на свет и забросил далеко в крапиву.
— Теперь думаться не будет, — сказал печник. И прибавил:- Это верно, что доктора не могут, фасон один.
Коновал долго молчал, потом сказал нехотя:
— Какие доктора… Есть доктора, которые помогают. А только теперь их нету. Одно жулье да шантрапа осталась. Нешто он тебя может понимать? У этих, как чуть что — за чистотой смотреть или хуже того — в стекла рассматривать.
— Отвод глаз, — сказал печник, набивая трубку.
— Чистоту соблюдают, чтобы эти не разводились, — сказал нерешительно портной.
Коновала даже передернуло, как будто дотронулись до больного зуба:
— Кто эти?
— Козявки, — сказал портной. — У каждой болезни свои козявки.
Коновал плюнул и стал мрачно себе набивать трубку. Этим дуракам, что ни скажи — все ладно. Вот и ломают перед ними комедию: ручки помоют, фартучек наденут и про козявок наговорят с три короба.
— Насчет чистоты это верно, — сказал печник, улыбнувшись, и покачал головой. — Был я в городе в больнице, рассадил себе на базаре руку вилами. Пошел… Так они — первое дело — мыть. Один раз вымоет, ваткой оботрет, потом опять давай сначала.
— А себе руки мыл? — спросил коновал.
— Мыл, мыл, как же. И перед
