Отрок. Женское оружие - Евгений Красницкий

— Это как — не целая? — возмущенно пробубнила набитым ртом Млава.

— Ой, да ну опять вот не о том подумала! «Не целая» значит — не единым куском, ну как бы из разных частей состоишь, и части те у тебя самовольничают. Вроде бы тело и твое, а ты ему не везде хозяйка. Да, не везде и не во всем. Ну вот хоть бы утроба твоя. Вот иной бы сказал, что утроба у тебя ненасытна, а я тебе скажу — непослушна она. Ты же порой и не хочешь нажираться так, а она требует. Да не просто требует — приказывает. Ты вот помысли себе: а может быть так, чтобы щенок твой тебе приказывал? Нет, не может. Так до чего же ты утробу свою избаловала, что она не только непослушна, а еще и верховодит тобой — своей хозяйкой? Это ж, выходит, хвост собакой крутит, а не собака хвостом. Вот ты на матушку-боярыню обижаешься, мол, завтрака лишает, а то и обеда. А того не понимаешь, что Анна Павловна вместо тебя твою утробу в разум приводит, в подчинение. Да, сурово, да, тебе неприятно, а ты прислушайся к нутру своему — это не тебе неприятно, это утроба твоя бунтует. Да ведь и как бунтует-то! И над руками твоими волю взяла! Ты бы и не хотела, а руки сами еду хватают и в рот пихают. Порой и то, что жрать-то нельзя, все равно пихают. Им-то, рукам, все едино, за что хвататься. Они могут и за деревяшку, и за камень, а то и вовсе за дерьмо какое-нибудь, а утроба им командует: «В рот! Все в рот!» Так и до беды недалеко. И это еще не все! Утроба твоя, избалованная до полной зловредности, еще и морок на тебя насылает. Небось по ночам-то еда снится?

Млава шмыгнула носом и плачущим голосом подтвердила:

— Да еще как снится-то…

— Вот я и говорю — сущий морок! Проще говоря, Млавушка, война у тебя унутрях идет. И ты ту войну пока проигрываешь.

— Да что ж мне, убивать ее, эту утробу-то? — взвыла толстуха, не забывая откусить побольше от поднесенного Прошкой угощения.

— Да убить бы ее, конечно, было бы и правильно… Михайла вон говорит, ежели враг не сдается, его уничтожают. Но коли подумать, то получается, что без утробы тоже скверно. Даже и помереть можно. Остается одно — помогать матушке-боярыне.

— Это как же помогать? Самой, что ли, от обеда отказываться?

— Да ни боже мой! Как ты подумать-то такое могла?! Есть надо, есть полезно, и есть правильно. Но в меру! То есть утробу в строгости надо содержать. Поначалу, конечно, сурово поступать нужно, без жалости, потому как утроба у тебя уж больно сильно избалованная. А потом суровость можно будет и поумерить, а уж совсем потом, когда почувствуешь, что она тебе подчиняется, тогда можно будет чем-нибудь и побаловать… Ну помнишь, как я вам про щенков объяснял? Если он приказ хорошо исполняет, надо ему кусочек лакомства дать. Но опять же в меру, сама знаешь — если щенка одними лакомствами кормить, что будет?

А вот теперь — самое главное. Утроба строгости не потерпит, дальше бунтовать станет: опять примется заставлять руки все подряд в рот тащить, сны соблазнительные насылать, голодом пытать. Не поддавайся! Так и знай: война это. И в этой войне ты должна победить. А потому перво-наперво от всего съедобного держись на таком расстоянии, чтобы руками не дотянуться было. Под подушку на ночь еду кладешь?

— Кладу…

— Оставляй на улице, где никто не найдет.

— Да-а, Ворон везде отыщет…

— Клади повыше, чтоб ему не дотянуться. Как проснешься, под подушкой ничего не найдешь, да захочется на улицу выйти, так первым делом вспоминай: там темно, холодно, страшно, по углам нечисть шастает, у ворот отроки бдят — смеяться станут. А святоша наш решит, что тебя черти по ночам носят, и отец Михаил епитимью строгую наложит, на хлеб и воду велит посадить. Но ежели все-таки ноги твои, чревом ненасытным понукаемые, тебя на улицу вынесут, поворачивай не в ту сторону, где еда, а прямо к нужнику — клин клином вышибают. И со снами соблазнительными то же самое. Вот вас из самострелов учат стрелять. А ты приучи себя: как только еда приснится, сразу во сне хватаешь самострел и в нее, в еду эту, стреляешь. А потом щенка своего на нее натравливаешь. Так прямо и говори: «Кусок, взять!» Она, болтом пришпиленная, сбежать не сможет, тут-то он ее и…

Аринка чуть не прыснула при этих словах. Посмотрела на Андрея — он тоже смеялся. Глазами одними — лицо совсем неподвижно оставалось. Глазами же и показал ей, мол, пойдем, не надо мешать. Аринка согласно кивнула, и они вышли из-за клеток. Так захотелось вдруг позвать его куда-нибудь в такой же вот уголок, как нашли Прошка с Млавой, — посидеть рядом на бревнышке или просто постоять, глядя на реку! Уже чуть было и не сказала, да тут увидела спешащих к ним Аньку и Машку — не выдержали девчонки, следом пошли. Аринка замахала им издали, чтоб не подходили, а то растрещатся, спугнут тех двоих. Пусть уж Прошка там с несчастной Млавой побеседует — вроде как хорошо у него получается.

— Завтра Дударик подъем чуть не затемно проиграет, имей в виду. Мы в церковь поедем, — предупредила Анна Аринку, когда они наконец отправили девок спать и остались вдвоем. Повинуясь рожку Дударика, недавно подавшему сигнал «Отбой», все вокруг стихло, покой и тишина проникли на крепостной двор, а дневная суета, уступив им место, расползлась по самым дальним закоулкам; вечер нынче был удивительно тихий и теплый. Аринка только расслабленно кивнула в ответ на слова боярыни:

— Тогда я вас провожу и в посад с утра схожу наконец. Давно собиралась.

— Как это «провожу»? — вскинула брови Анна. — Разве я неясно сказала? Ты же христианка! Это у нас строго — каждое воскресенье все непременно в церковь едем, службу пропускать не годится! У нас-то здесь пока только часовня. Ты же была в нашей ратнинской церкви, кажется? Отец Михаил с тобой говорил?

— Да, когда сюда ехали, то в Ратном в церкви службу отстояли, — опять кивнула Аринка, уже понимая, что от поездки отвертеться не удастся — даже и пытаться не стоит. — А к исповеди я у себя в Дубравном ходила, с месяц как, наверное. Вообще-то у нас дома своя молельня была — батюшка устроил, и книги божественные еще из матушкиного приданого. Я их после пожара там и нашла и сюда с собой привезла — они и не обгорели совсем. Батюшка сам нам из них читал — так и молились, а в храме бывали только по праздникам. А в Турове, конечно, в церковь ходила каждое воскресенье с мужем да свекровью. Но я думала, что тут-то тоже, как дома у нас, в часовенке можно помолиться, — она постаралась сгладить свои поспешные слова.

— Напрасно думала. — Анна уже строго взглянула на Аринку. — А как же исповедь, причастие? Что священные книги спасла и с собой привезла — хвалю. Но с отцом Михаилом тебе еще не раз обстоятельно поговорить придется, он все же теперь и твоим пастырем будет. Его и Михайла слушает.