Призраки бизонов. Американские писатели о Дальнем Западе - Вэчел Линдсей

Внутри было темно и прохладно, пахло прокисшим пивом и застоявшимся табачным дымом. Пол был посыпан опилками. Вдоль одной стены тянулась стойка, у другой стояли четыре покрытых зеленым сукном стола. Знакомые картины на стенах. Над стойкой в тяжеловесной золоченой раме, представлявшей путаницу из фруктов и музыкальных инструментов, висело огромное закопченное полотно — женщина, давно уже не девочка, с большим животом, широкобедрая и грудастая, разлеглась на кушетке, притворяясь, что играет с какой-то птицей, сидевшей у нее на руке, на самом же деле завлекая мужчину, подкрадывавшегося к ней из глубины комнаты, где сгустилась такая тьма, что видна была лишь его бледная, с кулачок, физиономия. У женщины между ногами была перекинута голубая тряпка, прикрывающая одно бедро. Я заходил как-то за стойку и знал, что к раме прикреплена небольшая медная табличка, сухо уведомляющая, что картина называется «Женщина с попугаем». Кэнби же называл ее «Шлюха к услугам». На противоположной стене висела пожелтевшая литография величиной с географическую карту, изображавшая прием в гостинице «Кристалл» в городе Вирджиния. Президент Грант, сенаторы, генералы, издатели газет и прочие именитые личности расставлены так, чтоб каждого можно рассмотреть во весь рост. Все пронумерованы, а из перечня внизу можно узнать, кто они такие. Висели еще цветастая раскрашенная гравюра с роскошной индейской принцессой у водопада, потом большая картина маслом — подъезжающий к остановке дилижанс, лошади все сытые, толстобрюхие, с короткими тоненькими ножками, бегущие все в ногу, почему-то над землей, и еще овальная картина углем, изображающая три лошадиные морды, белые, с безумными глазами и развевающимися гривами.

За самым дальним столиком под лампой четверо мужчин играли в покер. Никого из них я не знал. Казалось, играют они уже очень давно, погруженные в свое занятие, не проявляя никаких признаков жизни, разве что блеснет иногда глаз, или рука протянется за стаканом, или сбросит карту. Вели они себя тихо.

Кэнби стоял за стойкой — высокий, худой, медлительный человек с редкими седоватыми волосами, зачесанными так, чтобы скрыть лысину. Все черты у Кэнби широкие и грубые, кисти рук к тому же корявы и красны. Руки у него такие длинные, что он мог свободно протирать стойку, сидя на залавке, где хранились бутылки и стаканы. Стойка была чиста и суха, тем не менее он тщательно протер ее еще раз, пока мы шли от двери к нему. Он осмотрел нас, сперва одного, потом другого, но не сказал ни слова. Глаза у него водянисто-голубые — такие бывают иногда у старых пьяниц — только не безвольные, а жесткие и равнодушные. Они вполне соответствовали его лицу, испещренному жилками, рябоватому и в то же время туго обтянутому кожей, — лицу непомерно большому: со слишком большим носом, слишком большим ртом, слишком широкими скулами и бровями. Я в который раз подумал, откуда он такой взялся. У него был вид человека, который в прошлом что-то собой представлял. А вот что именно, никто, насколько мне известно, так никогда и не выяснил. Он много пил, но никогда ни о чем не говорил, кроме как о самых пустяковых вещах, и всегда смотрел на собеседника так, будто делает ему одолжение.

— Ну-с? — сказал он, поскольку мы молча глазели то на «Шлюху», то на бутылки.

Джил сдвинул шляпу назад, открыв рыжие курчавые волосы, и сложил руки на стойке, не сводя глаз со «Шлюхи». Лицо у Джила большое, бледное, веснушчатое, не поддающееся загару и совершенно бесстрастное, если не считать глаз, которые у него иногда вспыхивают, да и то главным образом от злости. Нос ему ломали трижды, рот с толстыми губами всегда плотно закрыт. Он легко ввязывается в драку, но злопамятства в нем нет, хотя говорит он всегда так, будто чем-то недоволен. Это у него юмор такой. Впрочем, у Кэнби такой же.

— И что этот парень никак до дела не доведет? — сказал Джил, продолжая рассматривать картину.

Кэнби смотрел не на картину, а на Джила.

— Жаль мне его, — сказал он. — Ведь кажется, только руку протянуть, да куда там…

Вечно затевали они подобный разговор, стоило нам войти в бар. Просто ритуал какой-то завели: Джил всегда держал сторону женщины, а Кэнби неизменно заступался за мужчину. Кэнби мог произнести целую речь по поводу подлого нрава женщины с попугаем.

— Я так полагаю, могла и получше кого найти, — сказал Джил.

— Будет тебе хвалиться, — сказал Кэнби и снова осведомился: — Ну-с?

— Ты меня не понукай, — сказал Джил.

— Пожалуйста, я не тороплюсь.

— Что-то я не вижу, чтоб тебя очень задергали. Уж и подождать не можешь.

— Не в том дело. Просто мне противно смотреть на человека, который не знает, чего хочет.

— А тебе какая печаль?

— В зависимости оттого, что человек пьет, мне приходится или укладывать его спать, или выслушивать его жалобы, — сказал Кэнби. Говоря, он приоткрывал рот самую малость. Казалось, ему очень приятно произносить слова и в то же время выталкивать их стоит больших усилий.

— Мне не требуется ни сна, ни утешения, — сказал Джил. — А если бы и потребовались, я бы их не здесь искал.

— Спасибо, ты меня успокоил, — сказал Кэнби. — Ну, что будешь пить? Виски?

— А что у тебя есть?

— Виски.

— Видал? — Джил обратился ко мне. — Я тут время трачу, думаю, а у него всего только и есть что виски! И небось дрянное? — спросил он Кэнби.

— Дрянное, — подтвердил тот.

— Два стакана и бутылку, — распорядился Джил. Кэнби поставил перед нами стаканы и откупорил бутылку.

— А что касается всего другого, у меня просто духу не хватает откупорить, — добавил Кэнби, снимая с полки бутылку вина и протирая ее тряпкой. — Я еще мальчишкой был, когда все эти бутылки тут стояли — те же самые.

Мы взяли в руки стаканы, и Джил разлил виски, которое мы тут же хлопнули. Виски было неразбавленное и вышибло у нас слезу — что, впрочем, неудивительно, после того как мы столько времени соблюдали сухой закон. С самого Рождества к спиртному не прикасались…

— Только что вернулись? — спросил Кэнби.

— Так точно, — радостно ответил Джил. Кэнби покачал головой.

— Чего это ты? — спросил его Джил. Кэнби посмотрел на меня:

— Он что, всегда у тебя такой непутевый? — Мне часто казалось, что Кэнби говорит с ухмылкой, хотя лицо у него оставалось постным, как у старого священника.

— Это еще что, — ответил я и рассказал ему о драке, которая кончилась тем, что Джил опрокинул меня на раскаленную печку. Разговаривая, мы продолжали потихоньку отхлебывать виски, и Джил слушал с вежливым видом, будто я рассказывал скучную историю, приключившуюся с кем-то посторонним. — Это все оттого, что мы просидели вдвоем взаперти столько времени, — закончил я, вспоминая крошечную лачугу с окном, почти доверху заваленным снегом, который все сыпал и сыпал, с сухим шуршанием ударяя в стекло, тоскливое завывание ветра, и нас с Джилом в разных концах комнаты, каждый со своей лампой. Перемирия были только на время еды. — Дошло до того, что он даже не хотел в объезд ехать вместе со мной. Мы по очереди объезжали стада и задавали скоту корм.